Фонарь на бизань-мачте - Лажесс Марсель

Когда госпожа Шамплер и Элен вышли в гостиную, там собралось уже все семейство, за исключением мальчиков, которых должны были покормить в детской. Жюльетта выглядела очень изысканно в своем сером в синюю полоску платье, а Доминика, которая была в розовом, расшитом по шелку серебряной ниткой наряде, надолго приковала к себе внимание бабушки. «Жюльетта сегодня, к счастью, в своем наиболее выигрышном виде. Будь я мужчиной, который подумывает о женитьбе, я непременно загодя повидала бы тещу, чтобы представить себе, какой будет моя жена к сорока — пятидесяти годам», — подумала госпожа Шамплер.

— Ты прелестна, Доми, — сказала она внучке.

— Правда, бабушка? Вам нравится мое платье? Я не знала, какое надеть, и хотела спросить совета, да только не смела вас беспокоить.

— Молодец, что решила сама. Ты уже взрослая и должна брать ответственность на себя даже в таком нелегком вопросе, как выбор платья!

Доминика улыбнулась и, наклонившись к бабушке, неожиданно чмокнула ее в подрумяненную щеку. Госпожа Шамплер постаралась скрыть удовольствие, которое ей доставил этот поцелуй. «Бабушка не пропускает случая закалить мой характер, — подумала Доминика. — Но как она, видимо, всю свою жизнь бунтовала в душе против тех, кто ее окружает!»

В последние два-три года она разрывалась между двумя противоположными силами — неукротимой энергией деда и бабки и вялой изнеженностью родителей. Как вдруг Доминика невольно подслушала их разговор. «Нечего так уж особенно волноваться, — говорил Жюльетте Гилем. — Тристан, я уверен, будет согласен. Мы удвоим жалованье Кетту». Она поняла, что, сочтя смерть Брюни Шамплера неоспоримым фактом, они говорили о времени, когда подлинная хозяйка поместья тоже уйдет из жизни. Эти слова отца легли ей на сердце невыносимой тяжестью. Целыми днями она в них искала какой-то скрытый подтекст, надежду, которую осуждала, и мучилась, и упивалась своим страданием, со всем пылом молодости восставая против житейского опыта взрослых. Но постепенно она осознала, что есть все же некая мудрость в покорном приятии неизбежного. Ведь примирилась же Доминика с гибелью деда… Так же придется ей примириться с мыслью о том, что наступит день, когда в комнатах на втором этаже навеки затихнут такие сейчас живые шаги ее бабушки. Тогда-то она и решила исподволь овладеть секретами полеводства и разведения скота. «Я буду делать то же, что и она, — думала Доминика. — Почему бы и мне не добиться успеха? Она девятнадцатилетней девчонкой приехала на Черную речку, а между прочим, условия были гораздо хуже, чем нынче. Да… Но для начала с ней был Брюни…»

С тех пор ее часто видели скачущей на коне по полям, у градирен или в конюшнях. Она следила за упаковкой хлопка и не упускала возможности научиться чему-нибудь у Кетту.

В свободные дневные часы она забиралась в библиотеку, чтобы проштудировать знаменитую книгу о кофе Косиньи де Пальма, сына известного инженера, — одну из первых книг, изданных на Иль-де-Франсе, — а также другие учебники и руководства, привезенные из Европы.

«Надо, чтобы хоть кто-то из нас был готов принять в свои руки поместье, заслужить эту честь и потом оплатить ее всей своей жизнью. Если оно достанется моему отцу, ведь он старший, я буду готова. Если же выбор падет на Тристана, это избавит меня от укоров совести». Несколько дней назад, в ответ на бабушкины вопросы, она, не подумав, выпалила: «Я хочу быть, как вы, и делать то же, что делали вы», — и в этот момент Доминика была абсолютно искренна. Однако с приходом кораблей она уже не была в себе так уверена.

Поцеловав бабушку, Доминика направилась к зеркалу в дальнем конце гостиной. Она знала, что очень похожа на госпожу Шамплер, переняла у нее даже кое-какие жесты, эту манеру в решительные минуты вскидывать голову и выставлять вперед подбородок. В зеркале отражались ее отец, дядя Тристан и Кетту, которые разговаривали, стоя у двери. Мать и тетя Элен, подойдя друг к другу, по-видимому, обменивались равнодушными комплиментами. Доминика вернулась к бабушке и, как обычно, присела на подлокотник ее кресла. И обе тотчас заговорили о белой кобыле, которая разродилась в то утро хорошеньким жеребенком.

— Прежде чем переодеться, я сбегала на него посмотреть, — начала Доминика.

Но сразу умолкла, и ей показалось, что больше она никогда не сможет ни встать, ни сделать хотя бы шаг, и все окружающие заметят ее растерянность. Она видела, что ее бабушка поднялась навстречу гостям и протянула руку контр-адмиралу де Серсею, потом его офицерам. Слышала, как лейтенант Легайик, поклонившись, сказал старой даме:

— Позвольте поблагодарить вас особо, сударыня…

И лишь тогда, когда гости приблизились, чтобы раскланяться с прочими домочадцами, она неожиданно для себя очутилась около бабушки, совершенно прямая и улыбающаяся, как и подобает воспитанной девушке.

— Издали этот дом, весь в огнях, выглядит очень величественно, — сказал контр-адмирал. — Я это заметил, когда поднимался на вашу скалу по каменной лестнице.

— Нынче таких не строят, — ответила госпожа Шамплер, — о чем можно лишь сожалеть. Сегодня на это ушло бы целое состояние. А шестьдесят пять лет назад достаточно было взять в руки топор и вытесать потолочные балки и доски, не раскошеливаясь. Самые лучшие породы деревьев пошли на Белый Замок, вот он и стоит по сю пору, бросая вызов годам.

Как только гости расселись, вошел с подносом Смышленый.

— Желаете водочки, пуншу? — спросила у контр-адмирала Элен.

Пламя свечей метало яркие искры в ее белокурые волосы, но желтое платье, наоборот, потускнело, поблекло. Офицеры были в парадной форме, и никто бы не догадался, что они уже десять дней находятся в состоянии боевой готовности.

Лица начали оживляться, завязывались разговоры. Доминика пока еще молчаливо ловила отдельные фразы и медленно овладевала собой. Она уверяла себя, что знала, знала всегда: лейтенант Легайик придет в Белый Замок и будет сидеть в этом кресле.

— Да, — говорил он Кетту, сидевшему рядом с ним, — я участвовал в трех кампаниях с капитаном л’Эрмитом. Первая на фрегате «Сена» у берегов Норвегии, вторая — на «Доблести» в Индии, третья — вот эта…

Чуть дальше Тристан делился с другим офицером:

— Вийомез привоз нам хлебное деревце. Я посадил его в нашем саду. Оно просто чудесное и скоро начнет плодоносить.

Контр-адмирал, выпив глоток водки, повернулся к госпоже Шамплер.

— Мне велено ждать приказа вернуться в Северо-Западный порт, едва лишь с горы Открытия поступит сигнал «опасность устранена». Как будто я сам не способен принять такое решение, имея здесь столько сторожевых постов! Вот уж поистине ушлые люди, все эти господа! Гражданин мэр недавно сказал, что те два фрегата, которые я ожидал на Яве, погибли для нас навсегда. Один угодил в плен в дельте Ганга, второй, превращенный в торговое судно и вооруженный, как настоящий капер, захвачен вместе с живым товаром — рабами и молодыми креолками, когда сел на мель у мыса Игольного. Я уже написал министру, что жажду оставить командование морскими силами в Индийском океане. И буду на этом настаивать, пока не добьюсь своего. Я принесу куда больше пользы в любом другом месте.

Потом послышался громкий голос Элен, обратившейся к капитану де ла Суше:

— Ни за что не могла бы я следовать моде, которую завели сейчас щеголихи…

Капитан ей что-то ответил, однако внимание Доминики привлек сидевший рядом с л’Эрмитом Гилем.

— Ни с чем не сравнимо нетерпеливое ожидание, которому отдаешься весь целиком. Ждешь, когда хрустнет веточка, зашуршит у него под копытом сухая листва, и вот наконец он выскакивает на поляну…

Доминика, подобно отцу, не была равнодушна к поэзии леса, а в этот вечер она испытала такое же несравненное чувство нетерпеливого ожидания. В последние дни она попыталась холодно разобраться в себе. Совсем, казалось бы, беспричинно каждый взгляд лейтенанта повергал ее в странное, но почему-то радостное смущение. И это ее замешательство нарастало день ото дня. Лишь только завидит вдали знакомый силуэт, вся так и зальется краской. Он как-то разговорился с ней, был в высшей степени вежлив и, как подобает хорошему моряку, проявил интерес к судьбе ее деда. У Доминики хватило ума понять, что любовный роман не построишь на столь зыбкой почве. Ей случалось встречаться с некоторыми молодыми людьми, живущими и по соседству, и в Порт-Луи, и в Большой Гавани, но никто из них не произвел на нее ни малейшего впечатления. Зато одного присутствия Легайика было довольно, чтобы она избавилась от своей отроческой угловатости и ощутила в себе зарождение непреодолимой тяги к кокетству не только в одежде, но и в манере держаться, улыбке, речах. Она вдруг почувствовала себя не ребенком, но девушкой и полновластной хозяйкой своей судьбы. Даже переселение к бабушке на второй этаж казалось ей чем-то вроде раскрепощения.