Пинхас Рутенберг. От террориста к сионисту. Том I: Россия – первая эмиграция (1879–1919) - Владимир Хазан

Душевный надрыв Рутенберг, вне всякого сомнения, пережил, однако скорее с мажорным психологическим исходом. Кратко его катарсическую сущность можно было бы определить как веру в то, что «нация обязана существовать». Со скрежетом зубовным эту фразу – о необходимости существования нации – понятно, какой, произносит в рассказе И. Бабеля «Дорога» фельдшер-юдофоб, обращаясь к герою-рассказчику-еврею, ставшему из-за своего происхождения жертвой нападения бандитов-головорезов:

– Фридрих Энгельс <…> учит вашего брата, что нации не должны существовать, а мы обратно говорим, – нация обязана существовать… (Бабель 1990, И: 202-03).

Издевательский сарказм местечкового эскулапа заключал, однако же, удивительно точную формулу рутенберговской эволюции от наивной, хотя и горячей веры в утопию бесклассового и безнационального «человечьего общежитья» к осознанию простой, но на самом деле великой мысли о том, что «нация обязана существовать».

Осознание этого элементарного факта замечательно емко было выражено литературоведом Ш. Маркишем – не по отношению, правда, к Рутенбергу, а по отношению к писателю В. Гроссману. Ш. Маркиш, который много сил положил на изучение еврейского компонента в русском литературном дискурсе, анализируя творческий дебют этого талантливого русско-еврейско-го писателя – рассказ «В городе Бердичеве» и законно говоря о том, что в нем нет ничего собственно еврейского, пишет в то же время о спокойствии взгляда писателя и о незнании им стыда за свое происхождение (Маркиш 1996: 36). Именно эти качества тайно маркируют нееврейский фактически текст еврейским присутствием. Сионизм Рутенберга начался с элементарного исчезновения стыда за то, что он родился евреем.

Была еще одна сторона этой проблемы – семейный союз с женщиной, ради соединения с которой он когда-то решил отказаться от своего еврейского происхождения. По всему видно, что Ольга Николаевна была верным другом в делах, хорошей матерью, но вряд ли могла в полной мере оценить характер жертвы, на которую пошел Рутенберг. Когда внешним фоном их семейной жизни была его революционная деятельность в России, этой проблемы как бы не существовало, но стоило Рутенбергу перейти в новый национально-психологический статус и осознать себя евреем, обнаружились трения, которые раньше никогда себя не проявляли. И чем глубже погружался он в свои еврейские дела, тем очевидней становилась их семейная несовместимость.

Наверное, кроме этой, имелись и другие причины назревавшего супружеского кризиса. Дети, которым требовалось отцовское внимание, фактически отсутствовавшее за постоянным недосугом деятельного революционного активиста; безденежье, которое в особенности стало ощутимо, когда Рутенберг поселился в Италии и не мог обеспечивать семью и когда основные материальные заботы легли исключительно на Ольгу Николаевну, да и просто физическое отсутствие мужа, мужчины в доме – все это и многое другое не могло естественным образом не повлиять на их отношения. К сожалению, жизнь Ольги Николаевны с детьми с тех пор, как Рутенберг стал политическим эмигрантом, плохо представлена в RA. С определенностью можно сказать, что она подолгу жила в это время в Париже и была в курсе его дел. В фонде Савинкова в ГА РФ сохранилось ее письмо Борису Викторовичу из Парижа (к сожалению, без обозначения года), в котором она писала:

3 августа

Дорогой Борис Викторович,

К<аж ни тяжело напоминать Вам о деньгах, но ничего не поделаешь. Мне так страшно нужны сейчас деньги, что я Вас очень, очень прошу прислать мне остаток долга Вашего. По моему счету остался 332 fr., т<аж к<аж Вы мне были должны 200 руб., а в прошлом году отдали 200 fr.

Желаю Вам всего хорошего.

Будьте здоровы.

Жду Вашего ответа очень.

Ольга Рутенберг

Адрес мой 42, rue de Chatenaye

Fontenaye aux Roses Mme Routenberg

pres Paris3

По всей видимости, в 1908 г. у нее родился от Рутенберга последний ребенок – дочь Валя. Однако спасти расползавшиеся по швам семейные отношения уже ничто не могло. О том, что оказалось для супругов последней каплей, переполнившей чашу назревавшего разрыва, мы в точности не знаем, но решение о разводе, по крайней мере с его стороны, было, как все, что касалось принимаемых Рутенбергом решений, твердым и бесповоротным. В канун нового, 1912-го года, 30 декабря, Рутенберг пишет жене письмо из Милана, в котором решительно объявляет о том, что их семейная жизнь подошла к финальной черте. В письме есть глухой намек на супружескую измену и даже упоминание о «расовой неприязни»4.

Milano 30/12/<1>911

Дорогой друг. Буду рад, если между нами хоть теперь установятся ясные, простые отношения, без ненужных подозрений, с доверием и уважением, которые каждый из нас заслуживает.

Тяжелая жизненная школа не могла не научить тебя относиться спокойно и серьезно к серьезному в жизни. Отбрось «политику». Подумай над тем, что писал и пишу тебе. Стоит того.

Не я к тебе, а ты ко мне относишься враждебно, хоть и бессознательно, может быть; это злоба за незаслуженную тяжелую долю, доставшуюся тебе благодаря мне, злоба органически существующая, понятная, проявившаяся в слишком ощутительной форме, к сожалению, затуманенная подсказанной тебе (?) расовой неприязнью.

Не мне конечно, допускающему возможность насилия в жизни, допустившему самое страшное из насилий, жаловаться на тебя. И не жалуюсь. Но ты не можешь не понимать, не чувствовать, что после проделанной тобою надо мной операцией <sic> между нами легла пропасть. Что хорошими, какими бы то ни было, мужем и женой мы быть не можем. Ты очень хорошая женщина, но я тебя не люблю. Ты мать моих детей; у нас поэтому огромные личной важности и ответственности интересы; но человек ты мне стала чужой; душевно к тебе не подойду, не доверюсь; не могу. Никаких обязанностей к тебе как жене не имею. И если бы встретил женщину, которая могла бы стать мне близким человеком, товарищем, несомненно, женился бы. И прятаться этим <sic> мне нет оснований. Несчастие мое в том, что такой женщины у меня нет, а искать не умею. И на этом, может быть, погибну. Ибо жить один не могу – ни физиологически, ни душевно.

Теперь ты понимаешь, что в том, что писал тебе, не было «политики». Писал, думая, и теперь думаю, что у тебя есть близкий душевно человек, который дает тебе жизнь много счастливее, чем я, жизнь, для которой ты и поехала в Петербург. Со мной в будущем у тебя никакой личной жизни быть не может; никаких обязательств ко мне как к мужу у тебя быть не может. Зачем же себя мучить?

С судом так называемого общества в данном случае считаться не приходится, да тебя-то никто и не осудит. А дети, если из них вырастут люди, а не выродки, осудить не смогут ни тебя, ни меня в соответственном случае. Лишь бы мы сумели стать добрыми друзьями, столковаться и сделать для них все, что можем и что обязаны по отношению к ним сделать. Сейчас воздерживаюсь говорить об этом за недостатком самых необходимых элементарных материальных средств.