Рыбы не знают своих детей - Юозас Пожера

Он слушал лесников, отмечал в тетрадке, сколько в каком обходе собираются посадить сосенок и березок, слышал рассуждения мужчин о том, что в питомниках береза из семян прорастает черт знает как — лоскут здесь, лоскут там, что никто не ведает, какую землю выбирать для рассадника березы, а лучше всего в этом разбирается ветер: разнесет семена — и смотри какие густые березняки вырастают, — словом, все слышал, сам говорил, объяснял, но в то же время был далеко от всего этого галдежа… Один сидит здесь, а другой скитается бог знает где…

Вернувшись из конторы, Винцас в сенях наскочил на брата. Стасис стоял в углу у бочки с капустой, в одной руке держа крышку, в другой — оловянную кружку, которой черпал рассол. Кислятина, видно, радовала душу, потому что пил с наслаждением. Лицо у него было распухшее, волосы спутаны, взгляд мутный, тревожный. «Словно через молотилку пропущенный», — подумал Винцас о брате, а вслух сказал:

— Так тебе, гад, и надо.

Стасис ничего не ответил. Он дном кружки сосредоточенно нажимал на капусту, рыл ямку, в которой собиралась мутная жидкость. Набрав почти полную кружку, Стасис закрыл бочку крышкой, и они вместе вошли в избу.

— Где женщины? — спросил Винцас, но Стасис только пожал плечами и опустился на лавку на свое излюбленное место, с которого утром Винцас с таким трудом оттащил его на кровать. — Все помнишь? — снова спросил, но и на сей раз не дождался ответа.

Стасис прихлебывал рассол и молчал. Только через некоторое время, словно одумавшись, ответил вопросом на вопрос:

— А что?

— Ничего. Всех отсылал сено косить, — сказал и умолк, заметив, как поморщился брат. — Да ладно. С пьяным какой разговор. Давай теперь поговорим серьезно.

— О чем?

— О тебе.

— Почему обо мне, а не о тебе?

— Не дурачься.

— Мне нечего дурачиться. Это ты все время свою шкуру меняешь, словно рубашку. Сам признался. Не помнишь? Тогда я тебе напомню. Осенью, прошлой осенью мы говорили, и ты сказал, что главное теперь — выжить. Любой ценой выжить. Зато и к одним и к другим без мыла лезешь… А кому какая польза, что ты выживешь? Никому. Только тебе, только шкуре твоей это полезно. Да и сам ты этого не скрываешь… Не знаю, как можешь жить, не гнушаясь собой. Наверно, никогда не взглянул на себя со стороны?

Винцас был ошеломлен, ничего подобного он не ожидал, начиная разговор, надеясь научить брата уму-разуму. А вот ведь как получается — вместо того чтобы занять кресло судьи, сам очутился на скамье подсудимых. И самое обидное, что этот гад не в бровь, а в глаз бьет.

— Ну, чего замолчал? Давай-давай, — сказал с иронией, хотя чувствовал, что не следует так, что такой тон разговора выбьет из колеи, но не сдержался, ухмыльнулся, словно незаслуженно оскорбленная барышня, а Стасис, конечно, заметил это, так как спросил:

— Не нравится? Я думаю… Почему-то все люди требуют от других справедливости, правды, а услышав ее, морщатся, словно у них под носом навоняли… Прости за такие слова, но ведь ты сам хотел поговорить серьезно. А какой разговор, если станем скрытничать?

— Давай-давай, — поторопил Винцас брата, уже не кривляясь и лихорадочно гадая, к чему тот ведет. — Давай. Я готов выслушать все.

— А мне больше нечего сказать… Не все, Винцас, умеют и не все могут жить так, как ты.

Винцас вздохнул с облегчением, потому что и впрямь был готов услышать откровенный упрек насчет Агне. Спросил, словно пытаясь оправдаться или спровоцировать Стасиса:

— По-твоему, я неправильно живу?

— Все мы живем как у кого получается.

— Нет, ты говорил, что не у всех так получается, что не все умеют и могут жить так, как я… Говорил?

— Говорил.

— Так объясни, чем нехороша моя жизнь.

— Я не говорю, что нехороша…

— Тогда чем же она тебе мешает?

Стасис глотнул из кружки и сморщился.

— В том-то и дело, что твоя жизнь никому не мешает. И перед теми, и перед другими ты чистенький.

— А ты хотел бы, чтобы я вымазался по макушку? Знакомые речи. И те и другие уши прожужжали, затаскивая на свою сторону. И все угрожают, все запугивают. А я и не собираюсь сворачивать со своей дороги. И тебе скажу: слишком быстро позволил взнуздать себя. Теперь будет, как в той сказке: ударил вымазанного дегтем коня ладонью, и прилипла рука; тебе говорят: ударь второй — отскочит первая; ударил, а оказывается, и вторая прилипла. Так и с тобой получится. Может, я опоздал со своими советами, но если еще не впутался, то беги в сторону, живи, как я, придерживайся нейтралитета…

— Тоже, видишь ли, Швейцарию открыл, — горько улыбнулся Стасис.

— Швейцария не Швейцария, но если бы все литовцы так держались, не было бы кровопролития… В войну Литва меньше жертв понесла, чем теперь. Каждую ночь резня. Друг друга, свои своих режем и все твердим, что за Литву идем. И одни и другие — за Литву. Ты, чего доброго, тоже пошел за Литву?

Стасис молчал. И это упрямое его молчание вызывало у Винцаса страх. Так молчат люди, рот которым завязали или угрозами, или клятвой, а скорее — и тем и другим.

— Почему молчишь?

— О твоем нейтралитете думаю. Удобное слово нашел.

— Не в слове дело, — прервал Винцас брата, чувствуя необходимость говорить, надеясь, что искренняя исповедь подействует, повернет все по-другому, отдалит нависшую над ними беду. — Не в слове дело, а в том, как живешь. Вроде хождения по лезвию бритвы: шаг в ту или иную сторону — и все… Пока что мне везло… Три года так пробалансировал, а теперь не знаю, как будет, потому что ты оказался слишком покладистым: прижали хвост — и сразу побежал, как побитый песик.

— Тебе так кажется?

— А может, неправда? Сразу раскис. Я три года выкручиваюсь, а ты с одного захода распустился, как яичница.

— Это мое дело.

— В том-то и беда, что не только твое! — ударил ладонью по столу, даже оловянная кружка подскочила. — В том-то и дело, что не только твое, а наше общее! И не пудри мозги, не прикидывайся дурачком! Сам знаешь — всем аукнется, если ты хвост подмочишь. А по всему видать — недалеко до этого. — Задохнувшись, замолчал, нащупывая дрожащими пальцами курево, исподлобья смотрел на хмурое лицо брата и вдруг решил: надо кончать все одним ударом. — Сердись или нет, но я скажу тебе: пока живешь под моей крышей, брось эти ночные вылазки. К добру не приведут. Надо и о других подумать. Об Агне, о Марии.

— И о тебе?

— Да, и обо мне. С твоими лесными дружками я не хочу иметь ничего общего… Нашлись освободители Литвы! Обгадились, ты уж извини, до ушей и залезли в леса. А тебе-то какого черта там искать?

— Каждый по-своему смотрит.

— Вот и смотри себе на здоровье, но сначала оставь мой дом.

— Гонишь?

— Сам напрашиваешься.

— Когда уйти?

— Чем быстрее, тем лучше, — сказал он и вдруг смягчился, устыдился своей горячности: что он скажет Агне, как объяснит ей… — Не гоню я тебя, но должен бы понять.

— Понимаю, — сказал Стасис.

А Винцас не понял — издевается над ним брат или серьезно говорит. Тем более что Стасис сжал губы, будто замок повесил. И лицо — словно из дерева вытесанное. Не узнаешь ни что он думает, ни что чувствует.

Такими и застала их Агне. Наверняка подумала, что они замолчали только теперь, когда она вошла в избу, так как усмехнулась и спросила:

— Помешала?

— Что ты, Агне, ничуть, — сказал Винцас, но она только еще сильнее вспыхнула.

— Все, словно от чужой, скрываете. Вижу, что кругом что-то творится, куда-то ездите, по ночам пропадаете, а мне — ни слова. Не женское, мол, это дело.

— Правильно, — совершенно серьезно подтвердил Стасис, но Агне, видно, не так поняла его.

— Словом, ты — себе, я — себе, — сказала она. — Наша заведующая читальней бросила работу и сбежала. Вот я и пойду на ее место.

Мужчины переглянулись. Стасис нахмурился, а Винцас принялся отговаривать:

— Ни за какие деньги ты туда не пойдешь…

— Такие там и деньги, — косо улыбнулась Агне.

— Даже не думай. Вообще выбрось из головы такие глупости. Сама видишь, что творится. Только беду накличешь. Не надо шутить с такими вещами… Вспомни о судьбе Нарутисов…

— Со мной такое не случится.

— Не говори глупостей.

— Меня муж защитит, — сказала она, не скрывая горькой иронии. — Ведь он для тех лесных свой человек. Неужели позволит жене голову разбить? И сам не пойдет, и их отговорит. За таким мужем как за каменной стеной. Не правду ли говорю, мой милый муженек?

Стасис долго смотрел на нее, словно увидел впервые, но не сказал ни слова. И это его молчание просто бесило Винцаса. «Пень, а не мужик, — думал с яростью. — Я бы на его месте мигом выбил из ее головы такую чушь. Вот и знай, когда что женщине на ум взбредет».

— И почему ты молчишь? Почему ничего не скажешь? Или ты, муженек, думаешь иначе? Всякое может быть. Очень уж изменился за последние дни.