Пробуждение барса - Анна Антоновская

На папахе горы пастух звонкой ствири пастбище веселил. Народ тихий… Голубой цвет любил, оружие только для красоты носил, совсем мало работал, все готовое от бога получал. Плоды отлогих гор отягощали. Яблоки поспевали — туман лечаки дарил, персики — бархат глаза гладил, виноград — смех серебром звенел, гранаты — небо красным соком брызгало…

На самой высокой горе любимый богом отшельник церковь сторожил. Внизу к отшельнику большое уважение имели: люди поднимались из святых рук правду бога брать. Только черт отшельника хвостом дразнил.

Голубой цвет не любил, в красной черкеске шатался, а ночью шелковой одеждой соблазнял отшельника, на пороге золотом брызгал, женщин предлагал…

Сначала терпел отшельник, потом добром старался прогнать, не соглашался черт… Тогда святой разрешение бога взял угостить назойливого гостя… Большие щипцы на огне красными сделал, с нетерпением хвостатого ждал. Как всегда, тот ночью пришел. Голову в дверь просунул, хвост тоже в щель поместил… Обрадовался святой, щипцами хвост поймал. От жженой шерсти воздух убежал, камни стучать начали. Не ждал такое черт, прыгать стал, хвостом от черной до зеленой воды ударял, копытами бил, черкеска цвет потеряла, с тех пор на уголь похожа… Где копытами ударил — ущелья змеями кружатся, где хвостом горы разделил — долины легли, где слезы уронил — озера застыли, где языком щелкнул — лощины землю перерезали… Сейчас в горах сидит, хвост спрятал, больше языком дразнит, человека в покое не оставляет…

Горы белые бурки одели, пастухов холод прогнал. Народ больше наверх не ходил, далеко… Святой хорошо думал, только напрасно у черта хвост трогал, не любит такое черт. Если правду от бога имел, зачем лучше голову не испортил? У черта хвост дороже всего… Ведьма лекарство дала, черт хвост вылечил, а людей навсегда разделил: кто где был, там остался. От испуга люди за кинжалы схватились, с тех пор крепко знают это дело… На коней тоже вскочили… и поскакали к амкарам осушать бурдюки… — весело закончил сазандар, и, выволочив из-под тахты тугой бурдюк, спрятанный про запас, он с помощью тамады бросил бурдюк на стол. Зурна громко приветствовала подхваченный амкарами бурдюк, который в одно мгновение опустил все четыре лапки…

Сазандар залпом осушил рог, потряс его над головой и, раздув гуда, обернулся к Саакадзе:

— Теперь, азнаур, в честь твою я расскажу о нашем Тбилиси, но только…

Знойный как воспеть калеки? Как сказать хвалу Тбилиси?Хрусталя зима здесь чище, лето ярче изумруда.Тут колеса водяные, там сады переплелися,Мельниц гул неугомонен, — вниз Кура летит оттуда.Бань мозаика прохладна, серные сверкают воды,Купола вздымают бани, в каждой — каменный бассейн,И кирпич картлийский красный украшает в банях своды,Сквозь оконца боковые солнца луч пыльцой усеян.Кто войдет туда, тот станет белый, словно снег нагорный,А невеста молодая выйдет розе лишь подобна,Под дудуки зазывает не один духан просторный,По путям, вновь проведенным, проходить теперь удобно.Много лавок на майданах, перекрыты перламутром,Холст в них хойский, шелк грузинский и парча серебротканна,Белокаменные храмы блещут вечером и утром,В них тяжелые иконы служат богу неустанно.В них священников, монахов больше, чем дождя в апреле,Но не больше, чем на складе золотых монет чеканных.Царь сидел в Метехском замке, соловья он слушал трели.Но заплакало вдруг небо, приближенье видя хана.А за ханом тьма сарбазов, возглавляют их сардары,Вздрогнул царь — князей сзывает: все на бой, пока не поздно!Стал народ картлийский дружно, стал в дружины под удары!Хан разгневался коварный и сдавил Тбилиси грозно.Бой неравный длился долго. Кто пронзен стрелой иранской,Обезглавлен кто сарбазом, смертью кто погиб иною,Запылал Тбилиси славный под пятой магометанской,Хан разрушил крепость, храмы, царства завладел казною.Но картлийцы непокорны, дух свободы в них возвышен,Войско собирают снова по нагорьям и долинам,Колыхаются знамена. Рокот рога вновь услышан:Для Куры преграды нету, и преграды нет дружинам.Берегись ты, хан! Ты видишь, как Тбилиси вновь отстроен,Тень бойниц зубчатых крепость над садами распростерла.Не уйти тебе от плена, меч поднял картлийский воин,За тобой спешит в погоню, разорвет собачье горло.А теперь к веселью! Чаши пусть звенят, нет лучше звона,Сочинитель песни этой первый выпьет дар природы,Да благословит вас солнце, или мцхетская икона,Или песня боевая боевых певцов народа![11]

Георгий внимательно выслушал песню и поднял преподнесенный ему рог вина:

— Друзья амкары, эта песня призывает нас к большим делам… Куйте мечи, от которых не убежит ни один хан, готовьте седла, на которых будем держаться в самом жарком бою, точите стрелы, которые достанут и Исфахан и Стамбул, закаляйте подковы, следы которых врежутся в дороги востока и запада, делайте цаги, которыми мы будем давить врага…

Царевич Луарсаб сидел в комнате сестры, нежно ее лаская. Тинатин, удивленная и обрадованная вниманием обожаемого брата, показывала ему розовых скворцов в золоченых клетках, рассказывала о своих радостях и огорчениях и неожиданно заговорила о достоинствах Нестан, почему-то всеми обижаемой. Нежась к брату, она просила защитить любимую подругу. Луарсаб пристально посмотрел на темно-золотые кудри и странно зеленые глаза одиннадцатилетней дочери Орбелиани. Он ясно представил себе положение одинокой княжны. Первое горе всколыхнуло в нем сочуствие к чужому несчастью и дремавшую любовь к сестре. Захотелось порадовать Тинатин, и он поклялся взять отныне под свое покровительство Нестан и оберегать до дня ее свадьбы. Тинатин радостно захлопала тонкими ладонями и заставила Луарсаба скрепить клятву поцелуем Нестан. Девочка, краснея, подставила пунцовые губы, и Луарсаб с серьезной торжественностью прикоснулся к ним.

Тинатин не знала, от каких бед она оградила Нестан своим покровительством.

Послы шаха Аббаса встревожены. Они знали: не для пустого времяпрепровождения сидит здесь более часа Шадиман, сверкая остроумием и весельем. Серебряный кувшин беспрестанно наполнял чаши густым вином, душистые фрукты обременяли изящные вазы. На зов князя вбегал юркий нукери, быстро метал глаза в сторону Шадимана, но, не видя тайных знаков, ставил полный кувшин на столик и уносил пустой. Из принесенного кувшина Шадиман неизменно первым наливал себе и залпом опоражнивал чашу в знак отсутствия в вине яда.

Ханы теряли терпение, но, по правилу персидской дипломатии, первым надо было заставить высказаться противника, ибо, «кто первый заговорит, тот уже проиграл», — и собеседнику ставили замысловатые капканы, подкатывали скользкие камни и заводили в дебри Адамовых лесов. Но Шадиман не хуже ханов знал опасности персидской дипломатии и, ловко лавируя между каверзными вопросами, в свою очередь подставлял собеседникам острые пики.