Волчий паспорт - Евгений Евтушенко

— Два ваших слишком назойливых поклонника отправлены на Родину, — незаметно для других полушепнул он мне между рукопожатиями с перуанским и малайзийским послами и спросил: — Читали ли вы новый роман Кобо Абэ? Какая прелесть!..

Семичастный был вскоре снят, как и другие, близкие ему люди, которые пытаются сейчас выглядеть в своих мемуарных интервью чуть ли не двигателями прогресса. Но, к сожалению, «диссидентские процессы» постепенно приобрели инерцию снежного кома. Мне приходилось еще до дела Синявского — Даниэля писать письмо в защиту Бродского, затем — в защиту Н. Горба-невской, А. Марченко, И. Ратушинской, Л. Тимофеева, Ф. Све-това и других, не говоря уже о письмах в защиту тех, кого подвергали не уголовному, но не менее тяжкому общественному преследованию. Одним из самых циничных изобретений борьбы с инакомыслием стало запихивание в «психушку».

«Диссидентские процессы» подрывали престиж нашей страны не только за рубежом, но прежде всего в наших собственных глазах. Они разрушали в нас чувство достоинства — человеческого и гражданского.

В 1997 году я читал в Петрозаводске свое новое стихотворение «Подписанты» — о тех людях, которые не были диссидентами, но ставили подписи под коллективными письмами в их защиту. Их выгоняли с работы, из учебных заведений, исключали из партии и комсомола, а иногда и сажали. Когда я произнес название стихотворения, я уловил непонимание во многих глазах. Я прямо спросил: «Кто знает, что такое подписанты, — поднимите руки!» Поднялось всего четыре-пять рук. «Провинция», — подумал я. Но когда через месяц я читал в самой искушенной аудитории — в Политехническом и задал тот же самый вопрос, поднялось не больше десятка рук.

История забывается слишком быстро.

Мы должны не стесняться о ней напоминать — иначе она будет повторяться.

Разделенные близнецы

В 1986 году я летел на советском пограничном вертолете над Беринговым проливом — над этой узенькой полосочкой воды между Америкой и Россией. По Берингову проливу плыли льдины — большие и маленькие, похожие то на белых медведей, то на мраморные скульптуры Генри Мура. Вертолет шел довольно низко, и я заметил внизу крошечную живую точку, то зигзагообразно движущуюся, то прыгающую, то на мгновение застывающую.

— Соболь, — сказал вертолетчик, отрывая от глаз бинокль. — Видно, к родственникам решил прогуляться, в Америку…

Соболь, наверно, попал в беду, когда течение отломило кусок берегового припая и понесло его в море. Но соболь не сдался и прыгал со льдины на льдину, когда их края сближались. Это был танец свободного, борющегося за жизнь существа, танец между двумя социальными системами, танец между двумя потенциальными ядерными ударами. Внюхиваясь в ветер, соболь, наверно, улавливал среди запахов морского йода, меха моржей и оленей стальной привкус капканов, спрятанных под снегом, и опасный масляный аромат оружия пограничников и на том берегу, и на этом. Соболь, конечно, не знал, что пограничники принадлежали к двум совершенно разным мирам — ему пограничники казались одинаковыми для его жизни опасностями, лишь надевшими разную военную форму. Но соболь прекрасно знал, что с него одинаково могут содрать шкуру — и на том берегу, и на этом.

Полоска воды между Америкой и Россией была для него только полоской воды, а никакой не границей. Границы не существовало ни в понимании китов, белыми фонтанами салютующих обоим берегам, ни в понимании моржей, величественно возлежащих на льдинах. Природа не признает границ, установленных нами, людьми. Придумывая, а затем соблюдая границы, мы предаем природу. Придумывание границ государственных есть нарушение границ нравственных.

Почему в народных песнях всех времен и всех народов люди высказывают желание превратиться в птиц? Да потому, что птицы не знают границ. Люди смертельно завидуют животным за их свободу и, наверное, именно поэтому стараются лишить животных свободы, навязать им границы — будь это вольер зоосада, прутья цирковой клетки или прозрачные, но тюремные стенки аквариума. Люди оскорбляют дарованную им Богом единую планету глухими заборами, о которых с такой горькой иронией писал Роберт Фрост, колючей проволокой, железными или газетными занавесами. Разделенность, рассеченность, разодранность поверхности земного шара переходит в условный и физический взаимоканниба-лизм. Наше незнание друг друга, как скульптор, опасный своей агрессивной наивностью, который лепит злобные фигуры так называемых врагов.

Берингов пролив, где прыгал, пробираясь со льдины на льдину, одинокий соболь, — это северный Check Point Charlie (американский контрольно-пропускной пункт в Западном Берлине). Его водяная «нейтральная полоса» тоже небезопасна. Говорят, что почти все заключенные, пытавшиеся когда-то бежать в Америку из сталинских лагерей, или были выданы эскимосами и чукчами (за беглецов платили порохом и пулями), или замерзли, или были потоплены на лодках под пулеметами погранохраны.

Вскоре после Победы и над Беринговым проливом навис «железный занавес» «холодной войны». Только наиболее отчаянные эскимосы находили или просверливали в нем дыры, проходя под прикрытием густых туманов пограничную зону. Они навещали своих родственников, и до сих пор где-нибудь в яранге (меховой Палатке) на советской стороне вы можете встретить американский винчестер, а в снежном домике — иглу — на американской стороне советскую водку со штампом «Петропавловск-Камчатский».

Пустую бутылку именно с таким штампом я обнаружил в 1966 году в Пойнт Хопе, в иглу одинокой старухи эскимоски. Бутылка была подвешена за веревочку в углу, а из горлышка торчала стеариновая свеча с религиозно трепещущим лепестком огня. Старуха сказала, что в этом углу раньше висела православная икона, но она ее продала. И что она теперь молится пустой бутылке, потому что это подарок ее родственников с той стороны пролива.

Парадоксально и грустно, что на той, американской, стороне пролива сохранились многие деревянные русские церкви, а на советской стороне не уцелело ни одной. Эти драгоценные памятники деревянного зодчества были уничтожены нашим разрушительным ультрареволюционным нигилизмом. «Холодной войной», моделированием образа «врага» были разрушены исторические связи между двумя близнецами — Аляской и Чукоткой. Это было и против истории, и против природы. Неестественность фатальной раз-деленности при фатальной близости дошла до идиотской ситуации, когда между ними были перерезаны и водные, и воздушные пути.

86-километровая ширина пролива стала казаться гигантской ледяной Сахарой. Открытая русскими землепроходцами в XVII веке и проданная царским правительством в 1867 году за 7,2 миллиона долларов, Аляска, оставаясь на том же самом месте, в то же время как будто была отшвырнута жестокой рукой от своей кровной сестры Чукотки и от Сибири в целом. Жители Фербанкса должны были лететь в бухту Провидения, до которой 20 минут лёта, 30 часов через Нью-Йорк и Москву. Теперь наконец-то даже Солженицын вернулся через Аляску.

Климат, флора и фауна Аляски и Чукотки настолько схожи, что разрабатывать природные богатства, заботиться об окружающей среде не вместе — это экономически глупо. А ведь была когда-то Российско-американская компания, созданная нашими предками еще в 1799 году, была. Но это все постепенно забывалось. Оставаясь географически неизменным, в человеческих взаимоотношениях расстояние между Аляской и Чукоткой катастрофически увеличивалось. Два разделенных единокровных близнеца все дальше отплывали друг от друга, и на их берегах тревожно скулили соболи, привставая на позвонках китов.

В 1966 году в Фербанксе местные университетские поэты рассказали мне о своей мечте — купить в складчину какой-нибудь старенький дешевый самолет, отремонтировать его и полететь без всякого разрешения в гости к поэтам Петропавловска-Камчатско-го. У меня мурашки пошли по коже, когда я представил, чем может кончиться их прелестная идея. На Аляске мы с моим американским другом — профессором Квинс-колледжа Альбертом Тоддом — арендовали на пару дней частный самолет. Его владельцем был бывший военный летчик, во время войны эскортировавший транспорты с продовольствием к Мурманску. С бычьей шеей и румянцем свекольного цвета, он был сентиментален и во время полета любил предаваться батальным воспоминаниям, аккомпанируя себе глотками из пузатой бутылки джина.

Однажды над Беринговым проливом он расчувствовался почти до слез:

— Слушай, Юджин, я так соскучился по вашим русским парням. Мы пили с ними водку цистернами в Мурманске… Давай слетаем в гости к вашим пограничникам — на пару часиков.

Он не шутил. Его волосатые, похожие на двух горилл руки уже начали поворачивать штурвал, и я еле успел вцепиться в них, сообразив, что нас обоих вряд ли примут за голубей мира.