Подлинная жизнь Дениса Кораблёва. Кто я? «Дениска из рассказов» или Денис Викторович Драгунский? Или оба сразу? - Денис Викторович Драгунский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
А еще в тот же мой заход на филфак мой провожатый познакомил меня с молодым профессором Степановым, заведующим кафедрой общего языкознания. Рассказывали, что он когда-то был переводчиком с французского у Хрущева. И вот, мол, якобы Хрущев ему в подарок дал эту кафедру. Не знаю, насколько это правда. Думаю, нет. Степанов был блестящ; потом стал академиком. Он поражал всех на факультете не только своим умом, но прежде всего именно элегантностью, какими-то удивительно красивыми костюмами, прекрасно подобранными галстуками, великолепной стрижкой. Вообще какой-то он был «человек не отсюда».
Помню, как в самый первый день на факультете нам читали две установочные лекции – по литературоведению и по языкознанию. Первую читал профессор Самарин, тоже личность легендарная, а вторую – Степанов. Тяжеловесный, с широким красным лицом, с толстым курносым носом, огромными ручищами, с хриплым голосом, в каких-то косо сидящих очках – Роман Михайлович Самарин. И будто бы спрыгнувший с экрана французского фильма, ну просто Жерар Филип, Трентиньян и Ален Делон в одном лице, стройный, пластичный и говорящий звонким тенором – Юрий Сергеевич Степанов.
Когда мы расставались, Степанов вдруг сказал: «Запишите мой телефон». Я был очень польщен и обрадован. Но увы! Я был ужасный пижон в то время и любил ходить по улицам без портфеля, зато держа в руке какую-нибудь интересную книжку, на которую в компании, а может быть, даже в троллейбусе нет-нет да и скосит глаза какая-нибудь красивая девушка. Сейчас, конечно, это звучит смешно. Но тогда это было в самый раз. Если девушка или парень появлялись на людях с томиком Пастернака или Франца Кафки, они могли рассчитывать на интересное знакомство. Сейчас есть такое выражение – stage phoning, то есть разговор по телефону как на сцене, когда человек громко говорит по мобильному явно в расчете на то, что этот разговор произведет впечатление на окружающих. Например: «Нет, нет, не в Майами, а на Кейп-Коде. Ну что ты, старик. Тут разговор начинается от трех лямов. Ну, хорошо, когда буду в Брюсселе, заскочу». А тогда, выходит, был такой вот stage reading. У меня же в тот день в руках был маленький зеленый томик Джойса, «Дублинцы» издания 1937 года. Мамин подарок. Книга на самом деле редкая и дорогая, и только такой понтярщик, как я, мог ездить с ней по Москве. Итак, Степанов сказал: «Запишите мой номер телефона». Я вытащил из кармана авторучку, раскрыл эту книжку, занес руку над форзацем и сказал: «Да, Юрий Сергеевич». Он сказал: «Бог с вами. На книге!» Взял у меня ее из рук, полистал, сказал: «Да еще на такой! Нет-нет-нет». Так и не получил я номер его телефона.
Не знаю, насколько все эти знакомств были важны, но мне кажется, что это помогло. Поэтому лет через двадцать после окончания университета, когда мне было уже за сорок, я говорил: «А на филфак-то я поступил по блату! Но блат этот я сделал себе сам».
И напоследок про Сашу Сахарова, моего приятеля и сына моей англичанки Нины Митрофановны. После окончания филфака Саша поступил работать в Институт Америки, который сейчас называется Институт США и Канады. Потом он с женой поехал в Штаты работать в аппарате ООН, с советской стороны, разумеется. А дальше произошло нечто совершенно непонятное и странное, как рассказывал мой дачный приятель и сотрудник того же института Боря Михайлов. Кстати говоря, сын посла Валериана Михайлова, многолетнего главы советской делегации на венских переговорах. Как-то я спросил Борю: «Слушай, у вас работал такой Саша Сахаров, я с ним дружил на филфаке. Что с ним?» – «Ого, – свистнул Боря Михайлов. – Сплошные загадки». – «А что такое?» – «Понимаешь, устроился парень в ООН, с женой туда приехал. Лакомое такое местечко. Потом вдруг вернулся в Москву буквально на месяц. Типа в отпуск. А жену там оставил. И все ребята в институте говорили, Сашка Сахаров барахло распродает. У него мебель шикарная, помнишь?» – «Помню», – говорю. «И не только мебель. Старинный фарфор, серебро, ложки-вилки тоже старинные. Все продал, подчистую. И никто, – поднял палец Боря, – ни одна сука не обратила на это никакого внимания». – «А на что тут внимание обращать?» – спросил я. «Ты что! – сказал Боря Михайлов. – Шевели извилинами. Мужик приехал из Америки в отпуск и распродает все, что имеет. Куда КГБ смотрел, я не знаю». – «Ну, и чем дело кончилось?» – спросил я. «А кончилось тем, что в нью-йоркском аэропорту, когда он обратно в Америку вернулся, его встречала жена, и они сразу поехали в полицию, сдаваться на политическое убежище. И с тех пор его больше никто не видел. Темная история».
Но Саша все равно был очень милый парень. Кроме всего прочего, хорошо умел гадать по руке. В 1969 году мы с ним вместе были в Саратове на научной студенческой конференции. Там он гадал девушкам, и они все в него влюблялись. А на обратном пути в тамбуре общего вагона он со слезами рассказывал мне о своей несчастной любви к какой-то эстрадной певице, для которой писал песни и делал аранжировки.
30. Пиры
«Денискиных рассказах» Кораблёв выкидывает на улицу манную кашу и не желает есть молочный суп. Про манную кашу уже надоело рассказывать, а про молочный суп Кораблёв говорит, что там пенки. «В каше обязательно комки, а в лапше обязательно пенки». Кстати, моя мама, чтоб я ел манную кашу, струйкой варенья рисовала на ее белой поверхности заглавную письменную букву «Д».
Что касается пенок, то я действительно их ненавидел, меня просто трясло при виде пенки. Меня могло по-настоящему вырвать, если пенка вдруг попадала мне на язык. Даже когда я читал в каких-то книжках про деревенскую жизнь, что «Ваня пил топленое молоко с морщинистой пенкой» или «Маша двумя пальцами сняла пенку и бросила ее котенку», – даже само слово «пенка» вызывало у меня рвотный рефлекс. Папа очень надо мной смеялся: «Начнется война, тебя пошлют в разведку, или, к примеру, ты будешь партизаном. И вот тебя поймают враги. Они будут тебя сначала
