Женское оружие - Евгений Красницкий

– Правильно Анна Павловна говорит, – подхватила слова старшей наставницы Арина. – Знаете ведь, что каждое слово свою силу имеет. О чем думать будете – то и сбудется.

Хоть и говорила она, как всегда, спокойно, даже весело, но Анна с тревогой заметила, что ее помощница на этот раз не так безмятежна, как хочет казаться. Держится-то уверенно, слов нет, но кулаки-то сжаты, да так, что костяшки побелели.

Стоявшая рядом Ульяна при этих словах встрепенулась. Хоть и не впервой уходить Илье вслед за войском, но вот обозным старшиной он был в первый раз. Анна слышала, как нещадно гонял он отроков купеческого отделения, помогавших ему собирать вьюки. Не обоз это был – слезы одни: телег-то с собой не брали, а много ли на вьючных лошадей нагрузишь… Вот Илья и старался предусмотреть все возможные случайности, не забыть самое необходимое: а ну как не хватит именно того, что он брать не стал? Ульяна конечно же все это видела и переживала вместе с ним и за него тоже. И сейчас при словах Аринки она перекрестилась и опять стала шептать молитву, сама не зная, о ком молит Богородицу: о мальчишках ли, которым не повезет получить тяжелую рану, о муже ли, которому придется этих мальчишек выхаживать, или… Она ойкнула про себя, отгоняя ненужные мысли и, обернувшись к девкам, заговорила:

– Правы ваши наставницы, девоньки, ой правы. Не плакать нам надо, не причитать, беду накликивая, а молиться за мужей наших – тогда и вернутся они все, нам на радость. А пока пойдемте обратно, милые.

Вея и Татьяна, как и все, молча смотрели вслед ушедшим. Младшая сестра приникла к старшей, а та обняла ее за плечи, прижимая к себе, и непонятно, кто кого поддерживал. Обеим тяжело было: одна проводила родного сына и двух приемных, незаметно ставших не менее родными и любимыми, а вторая мужа и сына так и не увидела: для Стерва и Якова поход начался раньше всех. А кроме своих, самых дорогих и близких, в ту же неизвестность уходили сейчас и многочисленные племянники, и неважно, что Татьяна их почти не знала, а Вея помнила всех, почитай, с колыбели – боль разлуки и страх перед будущим не разбирают, за всех душа кровью обливается.

Притихшая было Верка стояла, вцепившись в руку Макара, сама на себя не похожая, хоть уже отпровожала его, а сыновей Господь прибирал еще до того, как те в возраст воинов входили. Но сейчас и она свои былые тревоги заново переживала… Верка вздрогнула, как будто морок с себя стряхнула, шепнула что-то мужу и тоже повернулась к сгрудившимся девкам.

– Эй, слезливые, не робей! А то вернутся парни, а у вас носы распухли, глаза от слез заплыли, волосья колтунами во все стороны торчат. Кому вы такие нужны будете? Вон в Ратном девки спят и видят, как бы вас уесть побольнее, парней ваших отбить – вы им на радость сырость разводить вздумали? Нет? Ну так и не распускайте нюни! Пошли в крепость, дел, что ли, нету?

Взрослые женщины, не сговариваясь, повернулись спиной к проглотившему мужчин лесу, приобняли за плечи ближайших к ним девчонок и повлекли их в притихшую крепость – спины прямые, головы высоко вскинуты, лица решительные, будто и они к бою готовятся. К своему бою – с тоской и тревогой об ушедших. С бессонными ночами, в кровь искусанными губами… Каждая из них знала: что бы они сейчас ни говорили, как бы ни успокаивали младших, все равно теперь ночи будут наполнены слезами и молитвами, а дни – хлопотами и делами, и чем больше их, чем тяжелее они окажутся, тем лучше. Может, хоть измученные дневными трудами, они смогут забыться в коротком сне, сквозь который у всех будет пробиваться одно и то же: лишь бы вернулись!

Если бы потом Анну спросили, как она провела тот день, что делала, с кем говорила, – не вспомнила бы: все как мороком затянуло. Виду, конечно, старалась не подавать, знала, сколько вокруг внимательных глаз следили за каждым шагом боярыни. Люди тянулись к ней взглядами и, убедившись, что она, как всегда, держится уверенно и невозмутимо, успокаивались: все будет хорошо. Оставшись во главе пестрого населения недостроенной крепости, Анна Павловна из рода Лисовинов одним только своим присутствием показывала окружающим, что жизнь идет так, как она и должна идти, что ничего страшного нет и не будет.

Сами того, возможно, не понимая, это подтвердили урядники оставшихся в крепости десятков второй полусотни. Подсказал им кто-то или сами догадались, Анна даже и не стала выяснять, но почти сразу после проводов неподалеку от нее начали отираться двое отроков из дежурного десятка. На высказанное ею недоумение один из них бодро отрапортовал:

– Приставлены для поручений и любой другой помощи!

– С чего бы вдруг? – удивилась Анна.

– Так это… – Отрок недоуменно развел руками. – Начальные люди-то все ушли, все теперь на тебя навалилось, матушка-боярыня. Вот мы, значит, для облегчения…

«Мечтала о боярстве – так получай. Теперь ты еще и воеводой стала…» – усмехнулась про себя Анна, но усмешка почему-то получилась горькой.

Сколько бы седых волос ни добавило Анне ее внешнее спокойствие, свое дело оно сделало: взбудораженные отроки второй полусотни и коммерческого отделения, взятые в оборот оставшимися наставниками, продолжили свои обычные занятия. Девчонки, правда, время от времени всхлипывали да прятали покрасневшие глаза, но привычные хлопоты постепенно успокоили и их. В немалой степени этому способствовал Прошка, устроивший Катерине – одной из девиц – чрезвычайно громкий для него разнос за небрежность при работе с подросшим щенком. Он, конечно, был прав, хотя оплошность-то оказалась пустяковая и объяснялась вполне понятным расстройством виновницы скандала. Когда привлеченная его криками Анна подошла к собачьим клеткам, девчонка уже даже не пыталась оправдываться, а в глазах у нее стояли слезы. Анна перебила вдохновенный Прошкин монолог, кивком отпустила Катерину, пригладила растрепанную шевелюру разъяренного подростка и тихо сказала:

– Не волнуйся ты так за них, Проша, не надо. Бог милостив, вернутся они.

Прерванный на полуслове парнишка махнул рукой, обиженно пробурчал что-то себе под нос, на мгновение прижался щекой к женской ладони, а потом убежал куда-то за клетки.

В тот день Анна несколько раз замечала, как Вера, проходя по двору, по своей привычке покрикивала на подростков, попадавшихся на ее пути, а одного, который чуть не столкнулся с ней, ухватила за шиворот и начала распекать за невнимательность. Тот, набычившись, что-то ответил; она послушала, махнула рукой – дескать, иди уж, а подошедшей Анне объяснила:

– Брат его ушел, а у этого растяпы нога натерта, вот Матвей и не разрешил его в поход брать. Теперь ходит сам не свой, на всех натыкается. Да и остальные не лучше, тоже мне – вояки, носы повесили, что не их Михайла с собой взял. Вот и приходится их в разум приводить.

С Веей Анна успела только коротко переговорить – та торопилась на посад: проводы проводами, а хозяйственные дела откладывать нельзя, осень на носу. Впрочем, жена одного из наставников никуда из Михайлова городка уезжать не собиралась, так что для более близкого знакомства у них еще будет время, в Ратном-то старшая женщина в роду и одна из толпы новоприобретенных родственниц не часто сталкивались.

А вот со своей снохой Анна разговаривать не спешила, хоть и видела ее сидящей вместе с Кузьмой на лавке. Не дело это – задушевный разговор матери с сыном прерывать. Кузька, как всякий мальчишка в его возрасте, то сам ластился к матери, то, напротив, отмахивался от ее ласк. Татьяна выглядела хоть и уставшей – сказывалась бессонная ночь, и расстроенной после проводов, но все же спокойнее, чем накануне. И слава богу, а то тут не Ратное – в случае чего за Настеной не добежишь, да и Юлька, как на грех, сбежала. В конце концов Анна все-таки подошла к снохе и племяннику, но Татьяне, видать, не до бесед было – отговорилась усталостью, попросила Кузьму проводить ее до горенки и пошла отсыпаться, благо сегодня в крепости намного тише, чем обычно.

– Анюта, погоди-ка. Ишь разбежалась, не догонишь тебя. – Боярыня обернулась на знакомый голос и улыбнулась. Хоть и торопилась, но не могла не остановиться: опираясь на клюку, от дверей казармы к ней не спеша шел наставник Филимон. По возрасту один из самых старших мужей в Ратном – всего на несколько лет младше Корнея с Аристархом, но заслуженным уважением он пользовался не только поэтому. В прошлом Филимон был лихим десятником, Корней как-то помянул, что кабы не увечье, так после своего ранения ему бы сотню оставил со спокойной душой. Сейчас же, несмотря на то что ходил он с трудом и любую работу норовил сделать сидя, наставником стал едва ли не самым лучшим. Да и за советом к нему частенько шли, потому как ума старому воину было не занимать.

– Что такое, дядька Филимон? – Анна повернулась навстречу сгорбленной фигуре. – Дело у тебя ко мне какое?

– Да ты погоди, шустрая больно, – усмехнулся Филимон. – Вон бревнышко в тенечке, пойдем присядем сперва, а там уж и поговорим.