Догоняй! - Анатолий Уманский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Один из призраков, увешанный лентами собственной кожи, упал рядом с Джуном, треснувшись лбом о кусок бетона, и остался лежать неподвижно. Череп лопнул, как арбуз, брошенный с высоты, толчками поползли склизкие комья мозгов. С криком Джун стал отползать, по-прежнему сжимая в руке пенал, и тут другой призрак, вылезший из обломков, поймал его за лодыжку до мяса сожженной рукой. Лицо его было комом пузыристой плоти с дырами вместо глаз и черным провалом рта.
– Пи-ить… – надсадно сипел провал. – Пи-ить…
Обезумев от ужаса, Джун лягнул чудовищную образину другой ногой. Рука человека-призрака соскользнула, окольцевав лодыжку мальчика клочьями налипшей кожи. Он с трудом поднялся и заковылял прочь, размахивая пеналом, чтобы отогнать бродячие полутрупы. Голова трещала, в ушах звенело, глаза слезились, горло будто полировали наждаком, и зверски хотелось пить. Несколько раз он спотыкался и падал, но снова вставал и шел, шел дальше. Он должен добраться до убежища, должен узнать, что с мамой и Юми. Они не могут быть среди этих чудищ!
В вихре искр, захлебываясь ржанием, проскакал конь с огненной гривой: глаза-бельма дико вращаются, оскаленные зубы кусают дымную мглу, копыта звонко дробят бетонное крошево, месят корчащиеся тела… Он скрылся в волнах дыма, а налетевший ветер растрепал Джуну волосы. Тут и там из-под развалин с треском, похожим на щелчки кастаньет, выстреливали язычки пламени; ветер лохматил их, разметывая искры, и там, куда они падали, занимались новые пожары. Деревья стояли в огне, пламя жидким золотом растекалось по почерневшим ветвям.
– Слава нашему Императору! – орал тощий мужчина в рваном кителе, разгоняя руками дым. Глаза на черном от копоти лице сверкали диким, злобным восторгом. – Слава! – И заходился лающим хохотом.
– Ханако! Ханако! – Полуголая женщина с оплывшей, будто у призрака Оивы[25], половиной лица металась среди огней, размахивая руками-крыльями в перьях сгоревших рукавов. Узор кимоно отпечатался на ее спине и маленьких грудях словно татуировка, в клочьях волос шипели искры. – Ханако, отзовись!
Прямо перед Джуном возник поваленный телеграфный столб. Оборванные провода корчились в осколках гранита, как щупальца, плюясь фонтанчиками искр. Мальчик отшатнулся и чуть не рухнул в раскаленную чугунную ванну, торчащую из обломков. Два нагих обожженных тела скорчились в булькающей воде, сжимая друг друга в объятиях.
Внезапно его окружила толпа изувеченных. Безобразные лица, безгубые, безглазые, с ото– рванными челюстями завертелись вокруг в ужасающем хороводе; обгоревшие руки хватали за волосы, за одежду, но удержать не могли – не было силы в обожженных мышцах. Потом другая рука, чистая, белая, изящная, как водяная лилия, поймала его за локоть и вытащила из этого кошмара; в иной момент Джуну бы захотелось нарисовать ее. Обернувшись, он увидел девушку, белокожую, в белом кимоно, расшитом серебряным узором. Будто сама Юки-онна, повелительница зимней стужи, явилась охладить адское пекло. Увлекая мальчика за собой, она кричала:
– Дедушка, мой бедный дедушка! О, помоги мне, прошу!
Он покорно засеменил следом, спотыкаясь и прижимая пенал к груди, не понимая, чего на самом деле хочет от него это дивное видение. Разве может у Юки-онны быть дедушка?
– Пить… Пи-ить… – гудели со всех сторон хриплые голоса, им вторили стоны и завывания. Впереди из облака дыма выплыл колодец: обгоревшие фигуры, отталкивая друг друга, карабкались на разрушенные стенки и вниз головой соскальзывали в прохладную мглистую глубину, чтобы напиться в последний раз.
Если бы Юки-онна не держала его, Джун, возможно, последовал бы их примеру.
– Дедушка совсем у меня старенький, а ты молодой, крепкий! – истерично смеялась она, прокладывая путь через завалы и держа свободную руку на отлете. – Ты сдвинешь эту проклятую балку! Мидори мертва, такой ужас, и Дайкичи тоже, и папа с мамой, только я осталась, а одной мне не справиться, как здорово, что я тебя нашла, мы вдвоем ее сдвинем, надо только поднажать…
Едва увидев дедушку, Джун понял, что тут не справятся и несколько дюжих мужчин. Толстенный деревянный брус придавил старику ребра, из проломленной груди вырывалось тоненькое сипение, как из чайника на плите. Седые волосы на виске слиплись от крови, кровь пузырилась на дрожащих губах. Пламя подбиралось к несчастному по обломкам, искры кружились в дыму, и старик, подвывая, отгонял их, точно мух, вялыми взмахами сухонькой ладони. Над ним угрожающе нависла уцелевшая кровля, по скосу которой катились огненные язычки.
– Чего стоишь! – зашипела Юки-онна, ухватившись за балку обеими руками. Нежное личико исказилось от натуги, жилы вздулись на шее канатами. Она тянула и толкала с надрывным стоном, но балка, естественно, не сдвинулась ни на дюйм – лишь зашаталась и начала со скрипом крениться кровля. Не обращая на это внимания, Джун тоже тянул свободной рукой: надо было что-то делать, чтобы его скорей отпустили к маме, к Юми, к отцу…
Старик начал поскуливать: пламя уже лизало ему пятки.
– Что ты творишь, бездельник! – всполошилась Юки-онна и попыталась отнять у Джуна пенал. – Тебе нужны обе руки!
Джун не мог объяснить ей, что, будь у него даже десять свободных рук, он не сумел бы поднять брус, что ей нужно поискать кого-то другого, что пенал – последний осколок прежнего, нормального мира и потому дороже жизни. Он просто вцепился в него обеими руками и завизжал в прекрасное лицо Юки-онны. Она отвесила ему оплеуху, но он визжал, визжал, и тогда девушка в бешенстве оттолкнула его. Это спасло мальчику жизнь: в ту же секунду кровля обрушилась, взметнув рой искр, и погребла под собою деда и внучку. Бедная Юки-онна успела лишь звонко вскрикнуть.
Джун зарыдал, громко, как маленький, скривив рот и размазывая слезы по чумазому лицу. Потрясенный, почти ослепший, он полез через кучу обломков. Торчащие доски впивались в тело, резали голые коленки, но он продолжал карабкаться.
Молния двухвостой плеткой полоснула кровавый сумрак, оглушительный треск рванул по ушам.
Джун понимал только, что должен добраться до убежища, но где
