Герои 1812 года - В. Балязин

Обыкновенно в сражениях он бывал в повседневной форме, в шерстяном колпаке на голове, с трубкой в зубах и «с ногайкою в руках». Только однажды он изменил своему обычаю, надев парадный генеральский мундир со всеми регалиями, но по-прежнему в колпаке, прикрытом шляпой. Это было под Бородином. Вот и теперь, на рассвете 6 октября, водрузив на голову традиционный шерстяной колпак, в сопровождении адъютантов и канцелярии, отправился он на своем белом боевом коне к колонне Орлова-Денисова, откуда намечался главный удар. Ждали выхода с другой стороны пехоты, вместе с которой должны были ударить на французов, но ее не было. Невзирая на то, что «войска Беннигсеновой команды» расположились ночью под самым носом у французов, они запутались. Поняв, в чем дело, Петр Петрович вместе с Толем кинулись отыскивать заблудившиеся колонны, причем Толь нагрубил Багговуту так, что тот, разгневавшись, во главе одной только дивизии пошел на французов и был убит одним из первых ядер. Наступление тут же захлебнулось, что и дало возможность французам отступить. Но еще до этого Орлов-Денисов, видя, что скоро совсем рассветет и эффект внезапности будет утрачен, не дождался пехоты и один начал атаку, и взял бы, как позже выяснилось, и самого Мюрата, если бы казаки не пустились ловить коней и брать пушки, которые французы впопыхах не успели вывезти за овраг.

Услыхав выстрелы, Петр Петрович «стрелою» рванулся на них и появился у Орлова как раз в ту минуту, когда французы, опомнившись, организовали ответную атаку кирасирами и карабинерами. Обнажив шпагу, Коновницын устремился в рубку вместе с казаками на латников и, несомненно, погиб бы, если бы один казак не спас его, сбив пикой богатырского роста кирасира, уже занесшего свой палаш на Коновницына. Казак был награжден за это солдатским крестов. Сам Коновницын был в деле, пока французы не побежали окончательно от Орлова-Денисова по всему фронту, и только после этого отправился в штаб доложить Кутузову об «успехах» нашей армии. По дороге на его свиту посыпались пули какого-то батальона. Полагая, что их приняли за французов, Петр Петрович послал Михайловского-Данилевского, офицера штаба, разобраться, но едва тот приблизился к батальону, как был ранен. Оказалось, что это отбившиеся от своих поляки. Прихватив в ближнем лесу первые попавшиеся войска, Петр Петрович повел их на поляков, и батальон, как любили тогда говорить, был истреблен.

После сражения русские воины воочию убедились в варварстве «просвещенных» европейцев, обвинявших в этом перед всем миром русских. До сих пор до армии доходили только слухи о их варварстве в Москве и окружающих селениях. Тут же все своими глазами увидели дела рук тех, кого приучили не снимать шапку ни в помещении, ни за обедом, ни даже перед самим своим императором. «Большие образа служили столами на биваках французских…» Негодование овладело сердцами русских солдат.

Вскоре после тарутинского дела партизаны донесли, что в селе Фоминском стоит дивизия Брусье и что если на нее напасть с определенными силами, то можно легко потребить. Решено было разведать, на предмет чего появились французы на Калужской дороге, и, если удастся, то истребить. Армия к тому времени была приведена в надлежащий порядок, поэтому Петр Петрович всеми путями старался отделаться от ненавистной ему штабной работы, с которой, как он считал, теперь могли справиться и без него. Он настаивал, чтобы в Фоминское послали именно его, что и было решено положительно, как вдруг Кутузов стал уговаривать его остаться, поскольку без него тут не обойтись. Как Петр Петрович ни упрямился, а пришлось-таки покориться, вместо него был послан Дохтуров, которому было предначертано открыть новый этап в кампании, победный. Пути их в ту войну то и дело переплетались в одних и тех же сражениях. Так было в Смоленске, так было при Бородине, гак же предстояло и сейчас: как бы неведомо для себя они должны были помериться полководческими талантами и бесстрашием. Дохтуров начал это еще одно трудное общее дело, которое должен был начать Коновницын, но последний продолжил, и так же славно, как и первый.

А произошло следующее. Отправившись разгромить одну дивизию французов, Дохтуров столкнулся со всей неприятельской армией, которая к тому времени, оставив Москву, уже втянулась в Боровск. Дохтуров, пожалуй, в первый раз в жизни оказался в столь затруднительном положении, что, ничего не предприняв, вынужден был отправить в главный штаб донесение и ждать оттуда распоряжений. Сил у него было совсем мало, но вместе с тем последовал категорический приказ срочно идти к Малоярославцу и держаться там до последней крайности. Утром 12 октября он с ходу выбил из города передовые части французской пехоты. Неприятель бросил ей на подкрепление целую свою дивизию и оттеснил егерей Дохтурова, который ввел в бой новые войска. Но и французы не дремали, пользуясь своим численным превосходством. Закипел неравный бой, но уже вся русская армия спешила на помощь Дохтурову.

В течение дня город много раз переходил из рук в руки, сражение, час от часу разгораясь, втягивало в себя все новые войска. Коновницын рвался в бой, но Кутузов упрямо держал его при себе. Наконец за пять верст до Малоярославца, когда цель армии по предупреждению французов на новой Калужской дороге была достигнута, армия, выдвинув боевое охранение, расположилась на привал. Вместе с тем Кутузов хотел во что бы то ни стало малыми силами удержать в своих руках Малоярославец. Ему ничего не оставалось делать, как отпустить в сражение Коновницына. «Петр Петрович, — сказал он ему торжественно, — ты знаешь, как я тебя берегу и прошу не кидаться в огонь, но теперь прошу: очисти город!» Взяв бывшую свою 3-ю пехотную дивизию, Петр Петрович повел ее на Малоярославец. Семь раз водил он пехотные линии на штурм, выбивая из-за заборов городских садов неприятеля, и только к вечеру французы отошли.

Но и Кутузов почему-то отошел, будто сговорившись с Наполеоном, в одно и то же время. Город, за обладание которым только что дрались с таким ожесточением, оказался покинутым. Этот отход от города давал французам, если бы они им воспользовались, возможность пройти не разоренными войной местностями и через Медынь, Юхнов и Ельню выйти к Смоленску. Коновницын и Толь «громче всех его осуждали». Многие приписывали «сию пагубную меру личной боязни фельдмаршала», что, конечно, маловероятно. Скорее всего сражение за Малоярославец явилось для обеих армий пробой сил. Наполеон убедился, что наша армия окрепла, и это не оставило ему надежд пробиться на Калугу силой, как, с другой стороны, Кутузов, видимо, убедился, что большое дело затевать еще рано, поскольку «солдаты, среди коих много было рекрут, дрались дурно под Малоярославцем, одни офицеры жертвовали собой…». Поэтому, возможно, оба полководца отступили. Иное объяснение одновременного оставления города, за который пролито столько крови, действительно могло натолкнуть на мысль о том, что «будто сговорились…». Мысль эта была бы как невероятна, так и несносна для сознания, но, с другой стороны, предыдущее объяснение все же не проясняет неясности, вызванной этим внезапным «оставлением», поскольку дорога на Медынь была относительно свободна. Казаки Платова, затеявшие небольшое дело с конницей Понятовского, в расчет идти не могли. То же обстоятельство, что Коновницын и Толь, можно сказать, обязанные своим возвышением Кутузову, громче всех его осуждали, свидетельствует о том, что действия фельдмаршала были порой совсем непонятны даже ближайшим его соратникам. Не оттого ли изнемогал Петр Петрович от должности своей, тем более что, как честный человек, вынужден был многое видеть из того, на что другие могли закрывать глаза.