Ожог - Василий Аксенов

Вот чудеса, подумал Самсик, стукач, педрила, алкоголик понимает меня и мою музыку лучше всех друзей. Он обвел взглядом все кафе и вздрогнул. Показалось, что в глубине, из-за стойки гардероба глянули на него дико знакомые жгучие маленькие глазки, укрытые складками пожухлой кожи, и тошнотворный запах пережаренного нерпичьего жира прилетел сюда неизвестно как через долгие годы и сжал ему горло.

– Хочешь послушать, стукач? – зло спросил он Буздыкина. – Запишешь?

– Да уж попробую. – Тот вытер потные руки о задницу. – Будь спок, запишу, куда следует.

Самсик вспрыгнул тогда на эстраду и вызывающе резко заиграл начало темы, прямо в харю старого палача, туда, за шторки гардеробной, на Колыму. Глазки – горячие вишенки – исчезли. Пропал и запах. Друзья побросали свою жратву, выпивку и девчонок, бросились к нему на помощь.

Переоценка ценностей

я переоцениля недооценил

закаты и рассветы над городами в перспективах улицлимонные лиловые бухиеверблюжьи мордыплоские эскадры далеких миноносоквкупе с ветром качающим над маленькой Европойслепые фонари под проводамис трамвайным скрежетомсо стуком каблучковс младенцем вкупежирным мамлакатом в купели цинковойпод солнцем сталинизмапод солюксом досмотров выраставшими нашей юностью зовущимся

я переоцениля недооценил

библиотечный запахразвалы книг иАнатоля Франсаи ангела скользнувшего в проходе за буквой Щк началу алфавитаскромнейшим шагом так подслеповато скользящегои в лабиринте этом с особым запахомтак волновавшим сердцевсе эти тысячи совокупленийполет с жужжаньем с жадностью желанийнежнейшие контакты сборы медаи пополненье знаний багажа

я переоцениля недооценил

все дриблинги и пасы могучие броски удары сбокуудары снизулобовые свингизахват клещамиболевой приемчикполет в пролет на угольсигарету прижатую к щеке как веский доводчто прижимает к стенке оппонента в ученом спорепризрак баррикадыи юношей-ровесниковурокидававших танкамвъехавшим под утро в их городв молодостьи в память навсегда

я переоцениля недооценил

ректификат колымскийВдову Клико и самогон рязанскийконьячность звездлатунные медалиостанки раков – поле Куликовои кружки с шапками как семь богатырейи локти дружбыдружбы алкогольнойсовместное похмелье муки адакоторые конечно в коллективе с друзьями теплыминетрудно пережить

я переоцениля недооценил

синедрион свирепый под куполом лазурными колонны секвойи белыехолодные секвойик секвойе ты взывалвзывай к акуламакульи рты и стертость подбородковтак удивившая перед лицом зверинца растерянностьдрузейи рев зверинцаату-ату-ату их заграницув психиатричкув гроба нам а нам икоркимясца послаще и жиров и соковпусть через трубку в задпусть в ноздри в ушив порылишь только бы текло

я переоцениля недооценил

Унгены Брест-Литовский Чоп Галицийскийборщ по-белорусскишвейцарский харч и аргентинский хмельквартал Синдзюко в шуме малохольномподвальчик Сэтои тебя Чигкомех обезьянки и ее уловкигуд лаки пароксизм патриотизма в буфете в туалетена вокзалепод мокрым снегом в колее белазовпод золотом Великого Иванапод сокровенным полосканьем флагаза булочной в укромном уголкеи вышки тень и глазки…глазки сталинской свиньипроклятые зловонные солоп истории вам в орденоносные пасти солоп истории на ваши традиции на ваши рега-рега-рега-рега-рега-рега-кррушш-крушшкрушш-фтиррр-гррр-хррр-сссуки!

я переоцениля недооценил

свою ночную лампузапой иль схимурадость покрыванья бумаги белой червячками знаковжуками иероглифов морскимикириллицы плетнямии решеткой готической латиницыи лестницу в ночивсе утешенья ночитаинственный в ночи проход по паркусквозь лунную мозаикутеррас прикосновенья рукдо криков шантеклераприкосновенья щеки шепот и молчаньетаинственность в ночи…

Как многозвучна ночь!

Неожиданная концовка «как многозвучна ночь» подкосила ноги. Самсик упал на четвереньки и, оставляя на эстраде мокрые следы, еле-еле уполз за рояль, спрятался за задницей Рысса и там заплакал от гордости и счастья.

Ребятам, его партнерам, показалось, что плачет он от стыда, и они постарались после его отступления всячески замазать, замурыжить, заиграть его тему. Им было неприятно, что их друг оказался перед всей публикой со спущенными штанами, и они старались своей виртуозной техникой покрыть его позор.

Наконец весь комбо заиграл сразу, взвыл, загрохотал, Пружинкин еще взвизгнул для отвода глаз, и наступила кода. Тогда Самсик вылез из-за рояля и пошел к своей азиатке. Отовсюду на него смотрели недоумевающие глаза: такой музыки здесь еще никто не слышал. Буздыкин, торжествующе ухмыляясь, втолковывал что-то Александру Пластинкину, высокопоставленному работнику ЦК комсомола.

Едва Саблер сел, как Пластинкин подошел к нему.

– Привет, Самсик, – сказал он. – Тут Буздыкин, прямо скажем, странновато трактует твою композицию. Какие-то младенцы сталинизма ему мерещатся, какие-то совокупления, ругательства, какие-то баррикады, сортиры… вздор какой-то…

– Что ты хочешь, Шура, – сказал ему Самсик, печально улыбаясь, – такая у него работа. Такое у него совместительство, я хочу сказать.

Пластинкин тонко усмехнулся, уж он-то знал, какое у Буздыкина совместительство.

– А я, Самсик, трактую твою пьесу как борьбу с мещанством, – осторожно сказал он. – Что ты на это скажешь?

– Именно борьба с мещанством, Шурик, – подтвердил Саблер. – Самая настоящая борьба с мещанством.

Пластинкин облегченно вздохнул, хлопнул его по плечу и ушел. Самсик прекрасно понимал Пластинкина: ему ведь тоже надо отчитаться за всю эту псевдоджазовую вакханалию. Борьба с мещанством, лучше не придумаешь.

– Как тебе не стыдно, Самсик, все это играть? – зашептала тут Клара, слегка пощипывая Самсика за ляжку.

А ведь и в самом деле стыдно, подумал он теперь, когда немного поостыл. Никакой ведь это не джаз и не музыка даже. Власть все-таки права«русских мальчиков» нельзя никуда пускать – ни в джаз, ни в литературу, везде они будут вопить селезенкой и харкать обрывками бронхов и джаз превратят в неджаз и политику в неполитику. Нет, власть мудра, нет-нет, ей-ей…