Хэллоуиновская пицца-23 (сборник) (ЛП) - Голден Кристофер

— Полагаю, она — потомок коренных жителей, — поясняю я. — Возможно, у вас будет больше соображений по этому поводу, чем у меня.

Он пожимает плечами, затем говорит: — Зачем вы удерживаете меня здесь?

— Потому что вы — очевидец. Вы можете помочь мне. Я тут на два дня, а затем вы уйдёте.

Он презрительно смотрит на меня, так что я создаю в воображении официантку, несущую завтрак, который ему придётся съесть. Из-за скаредности он не позволит пище пропадать зря.

После завтрака, когда мы выходим на улицу, у гостиничного крыльца, сгорбившись, стоит Кеция, засунув руки в карманы плаща, который свисает нараспашку и кажется каким-то сырым и плесневелым, как и длинное чёрное шерстяное платье под ним. Её ноги втиснуты в рабочие башмаки. — Когда я получу свои деньги? — спрашивает она.

— Когда сделаем снимки, — отвечаю я, затем прибавляю: — Мне нужно зайти в банк. У меня нет наличности.

— Куда пойдём?

— Ну, давайте просто погуляем, ладно? Вам наверняка известны улицы, которых меньше всего коснулись… перемены.

Я замечаю, что она косится в сторону, туда, где стоит Роберт. На мгновение мне кажется, что Кеция его видит, затем понимаю, что она, наверное, рассматривает гостиничное фойе, куда, без сомнения, никогда не заходила.

Кеция дёргает головой, показывая, чтобы я следовала за ней.

После посещения банка, когда она ждала меня на улице, мы направляемся к набережной, но не в гавань. Мы пересекаем один из шести мостов через реку в жилой район. Туристов здесь немного, даже при том, что изрядная часть строений теперь превратилась в гостиницы. На дверях традиционные украшения — венки из сухих трав, причудливые гирлянды из листвы и сушёных фруктов, с неизбежными зубоскалящими тыквами, осадившими входы и подъезды.

— В каком-то смысле, этому городу повезло, — говорю я Кеции. Большую часть пути мы прошли в молчании, лишь изредка она показывала на интересные мне места.

— С чего вы это взяли? — интересуется она.

— Ну, из-за его истории, города долгое время… остерегались. Это значит, что он не достался на растерзание градостроителям. Оставшееся восстановили с некоторым почтением или, по крайней мере, не касались вовсе. Вы прожили здесь всю жизнь?

— Это мой дом.

— Давайте сделаем несколько снимков тут.

Я располагаю Кецию на фоне высоких, разномастных зданий Вашингтон-стрит, но выглядит она неспокойно. Это не её квартал; когда-то он был богатым, до того, как его забросили, а теперь вновь разбогател. Я сознаю, что вообразила, будто она живёт здесь с самых 1920-х годов, но это, само собой, не тот случай. Она — не призрак, а, если бы действительно была такой старой, то преобразовалась бы в обитателя моря, как, по слухам, бывало с престарелыми жителями Иннсмута. — Ведь так, Роберт? — тихо спрашиваю я.

— Так и было, — подтверждает он. Он подозрительно равнодушен к Кеции. Я ожидал испуга, удивления… хоть чего-то.

— Если будем снимать вас в том месте, которое вы считаете самым подходящим, то где это может быть? — спрашиваю я её.

— У моря, — отвечает она.

— На причалах?

— Место, которое мне по душе — на дальней стороне мыса. Это глушь. Никто туда не ходит.

— Звучит замечательно, — соглашаюсь я.

— Это долгая прогулка.

— Прекрасно.

По пути я фотографирую здания и случайно снимаю Кецию, когда она не замечает. Она всё больше кажется мне подростком, который стремится выглядеть непокорным или необычным. Она не назвала мне свою фамилию и я понимаю, что не собираюсь её выспрашивать; полагаю, это Марш, Уэйт, Элиот, или что-то ещё, относящееся к одному из старинных родов, не какое-то там новое имя из других мест.

Мы бредём по Мартин-стрит к морю и, в конце концов, попадаем на Уотер-стрит, которая следует вдоль гавани по всей внутренней окраине мыса. Понемногу здания редеют, а лавок и кафе больше не заметно. Когда мы добираемся до самого конца, причалы всё дальше отстоят друг от друга, а пришвартованные там лодки, как правило, полуразвалившиеся. Доки жмутся обветшалыми группками. Холодный ветер продувает сушу, песчаную и плоскую, кроме вздымающихся у моря дюн, покрытых почти бесцветной высохшей травой. Редкие деревья гнутые и колючие, будто сгорбленные старухи, нацеливающие проклятья пальцами веток. Уотер-стрит продолжается, но теперь это отсыревшая дощатая дорожка, местами засыпанная песком. По бокам её торчит выцветшая ограда из штакетника, кое-где почти вертикальная, но в основном повалившаяся и поросшая травой.

— Постойте, — говорит мне Кеция. — Слушайте.

Ветер поёт или, может, скрытый в нём голос, взывающий из глубин. Мною завладевает меланхолия. Я переполнена благоговением.

— Это лучшее место, чтобы слушать песнь ветра и моря, — сообщает Кеция.

Я вижу, что она понемногу раскрывает душу, хоть и оттаяла не до конца. — Понимаю, почему вам здесь нравится, — говорю я. Замечаю, что Роберт уходит восточнее, прямо к самому океану. Это, разумеется, его скорбное влечение, к тому, что, как он верит, лежит под волнами.

Мы с Кецией направляемся туда же. Запах соли и рыбы усиливается до невозможности. Мы взбираемся на высящиеся дюны и, оказавшись на вершине, глядим вниз на усеянный камнями песчаный склон к морю. Слева от нас до сих пор стоит высокое покосившееся сиденье спасателей, опасно склонившись к земле. Трудно представить, что когда-то люди проводили здесь летние дни — в волнах резвились дети, на песке загорали женщины в солнечных очках. Теперь же, пляж был пустынен и заброшен, словно мы забрели в далёкое будущее и не осталось никого живого, нигде. Но что же за люди когда-то приходили сюда?

Пока ветер играет прядями волос Кеции, я фотографирую её на фоне открытого океана. Риф Дьявола теперь виден отчётливее — намёк земли на горизонте. Если бы мы приблизились к нему, то смогли бы увидеть, насколько он иззубрен и гибелен.

Говорится, что Глубоководные прибывают из бездн — резвиться на острых скалах и забирать поднесённые жертвы. Вот морская жрица, готовая возглавить празднество смерти. Она скрывается под изношенными одеждами, но её выдают пылающие глаза и свирепая усмешка. Она вверяется воздуху, в какой-то миг разводит руки, запрокидывает голову, раскатисто смеётся. Роберт стоит у неё за спиной, на порядочном удалении, тонкая чёрная фигура посреди прибрежной травы.

В минуту радости Кеции трудно поверить, что она — местная уроженка. Угрюмость — документально подтверждённое приложение к Иннсмутскому Облику. Несомненно, Кеция влюблена в город и его ландшафт, очарована им, может, даже одержима, но так ли уж она отличается от меня? Перебралась ли она сюда жить или, когда говорила мне, что Иннсмут — её дом, лишь выражала свою мечту?

— Вы когда-либо видели океанское свечение? — спрашиваю я.

Она подозрительно смотрит на меня, потом настороженно отвечает, снова впадая в угрюмость. — Иногда такое бывает.

Наступает молчание, затем я произношу: — Это место драгоценно. Нам стоит порадоваться, что люди присматривают за ним, пусть даже не вполне осознают, о чём именно они заботятся.

— Так не должно быть, — громко и яростно огрызается Кеция. Внезапная перемена её настроения пугает. — Один человек погубил старый Иннсмут… один-единственный человек. Нельзя отмахнуться от этого.

Я бросаю нервный взгляд на Роберта и мягко говорю: — Кеция, если бы не он, то это сделал бы бы кто-то другой. Иннсмут не может вечно оставаться скрытым. Современный мир этого не допустит. Если у Иннсмута были — или есть — враги, то из-за времени перемен в в обществе, а не только из-за слов одного человека.

— Он был уязвлён, — произносит Кеция мстительным тоном. — Он хотел остаться здесь, стать одним из них, но всё загубил. Они прогнали его, а потом, словно дрянной мальчишка, он всё разболтал.

Её страстная речь делает впечатление более обыденным — коренящимся в повседневном мире — и одновременно, напротив, более достоверным. Я поняла, что она точно подвела итог. Ни в одном отзыве никто не задумался — не устрашились ли обитатели Иннсмута, не разглядели ли они собственную возможную участь в этом вторгшемся, надломленном человеке.