Братство проигравших - Мария Рыбакова

Кларе мнится: здесь она далеко от всех. Она убежала и спряталась, никто ее не найдет. Раньше она сторонилась чего-то неназываемого и ей самой неизвестного, а здесь чувствует себя в полной безопасности. Еще она думает, выходя из парка: "Такой плоский ландшафт не может тянуться бесконечно. Что же это здесь, будто убрали силу трения. Толкни вещь - она и покатится до края света. На юго-востоке, говорят, есть гора Тьенбайшан". Крестьянка в шерстяном платке громко выкликает цену яблок, но Клара не оглядывается, идет дальше. "Снежно-синие горы с бурыми прогалинами, где только стылый камень. На таких высотах ветер всегда дует. Маленькие фигурки поднимаются к небу. Ветер сносит их палатки, холод съедает их руки". Мимо катится телега, которую везет мохнатый послушный мул.

Клара бродит по улицам: никто не знает ее, и она никого не узнает. Горожане оглядываются: слишком медленно она ходит, слишком белая у нее кожа. Но благодаря миндалевидным глазам она может сойти за уроженку этих мест, и кто ее видит, тот скоро и забывает. Лишь один человек долго идет за ней. Он сочиняет историю на ходу.

В его истории есть мокрое от дождя шоссе и сбитая автомобилем женщина. Здесь почти никогда не выпадает осадков, а люди склонны любить то, чего им не достается. Поэтому китаец, который шел за Кларой и сочинял историю на ходу, из всех звуков предпочитал стук дождевых капель о крышу и о стекло; из всех зрелищ любовался больше всего мокрыми от дождя камнями.

Потом женщина медленно приходит в себя на больничной койке. Все расплывается перед глазами, но постепенно взгляд сосредоточивается на железной перекладине в изножье постели. Слева из полуобморочной пелены возникает - казавшаяся белком, месивом - стена с птичьим узором трещин на штукатурке. Деревянная тумбочка стоит возле кровати. Женщина позабыла названия всех этих предметов. Они возвращаются по тонким нитям памяти: стремятся удержать равновесие.

После сотрясения мозга мир состоит из картинок. Овальный предмет, отбрасывающий луч света, - лампа. Мягкие полумесяцы на полу - тапочки. Что же стоит за этими предметами, скрылось от женщины. Между ними нет связей. У них нет истории. Темный силуэт - человек, подвинувший стул к ее кровати, наклоняется и рассказывает ей, что произошло. Она ничего не помнит, но это, говорит он, пройдет.

Однако память не возвращается никогда. Потом, дома, она крутит в руках тарелки и фотографии и пытается вспомнить что-нибудь, но только подсказки мужа оживляют воспоминания. Воспоминания ли, или просто фантазии? Иногда ей кажется, что кухня раньше была на месте уборной, а уборная - на месте прихожей: хозяйка смущенно тычется в чужие углы собственной квартиры.

Этот сон мне приснился самому, но я принял его за явь. Я был в квартире, вернее, я был в одной комнате квартиры. Со мной там находились еще несколько человек, и все мы лежали по койкам, приставленным к стене. Я захотел выйти на кухню, но, хотя должен был прожить в этой квартире много лет, не мог вспомнить, как пройти в кухню. Вернее, не мог понять, где расположена кухня. Я размышлял, свесив на пол босые ноги, и вдруг понял: за стенами комнаты пространство кончается. О моем открытии я попытался рассказать тому, кто лежал возле меня. Он был моим другом, но я не знал, кем именно. Я был напуган, потому что отсутствие пространства за стенами комнаты означало, что те, кто пришел оттуда, вышли из ничего; и я был одним из них. Вместо ответа друг положил ладонь на мое лицо и сжал его, усиливая мой страх.

И женщина в истории прохожего - преображенная им Клара - работает в конторе, но ей кажется иногда, что раньше она носила другое имя и жила иной, лучшей жизнью. Она с недоумением рассматривает бумаги, и ее коллегам приходится извиняться перед посетителями: она, мол, недавно перенесла травму. На суде над тем, кто сбил ее, она слушает, но не слышит. Ей вспоминается другой какой-то суд, где обвинителей было много, а ответчик стар, сед и улыбчив. И каждый раз, когда пересыпают соль или сахар, когда гудит ветер, когда пахнет хвоей, ее память будто бы цепляется за что-то, но так никогда и не добирается до осязаемых вещей. Так она живет с щемящим подозрением, что ее обманывают, как дети подозревают, что их родители на самом деле чужие люди. Подобно ребенку, она обречена собирать беспочвенные доказательства из случайных созвучий и чьих-то шагов.

Тебе самому, случайный прохожий, сочинитель истории о придуманной мною женщине, кажется, что раньше все было иначе, что тебя обманули. Иногда твое тело замирает, ловя ощущения, знакомые тебе неизвестно откуда. Ты читал, что мы жили уже и припоминаем жизнь, и ты думаешь, что вот-вот поймаешь свое предыдущее бытие: но никогда не ловишь его, и твоя уверенность пропадает. Может, было что-то, а может, и нет. Как тебя зовут? - Сяо Лон. Кто ты? Студент. Ты записываешься на курсы английского, чтобы еще раз освежить язык в своей памяти. Ту, кто преподает тебе, ты уже встречал на улице.

Сегодня опять тепло, и мы решили спуститься к озеру. Еще с балкона было видно, как искрится вода. Брат очень неловко сходит по склону. Его грузное тело плохо держится на тонких ногах, он часто теряет равновесие. Он был худым мальчиком, но расплывался по мере того, как терял рассудок. Вместо унитаза он пользуется ночным горшком, который выносит сам.

Мы спускаемся по узкой дороге, где нет автомобилей, проходим через лесок, и я слежу, чтобы он не споткнулся о корень. Издали нас принимают иногда за обыкновенных приятелей.

Мы медленно идем вдоль озера, и я говорю ему: "Посмотри туда, посмотри сюда, как красиво!" Это для меня ново. Вероятно, отсутствие впечатлений в деревенской жизни привело к тому, что игра воды для меня превращается в спектакль. Брат ничего не замечает, глядит прямо перед собой и бестолково перебирает ногами. Мы садимся на берегу, и я вынимаю хлеб, чтобы покормить уток. Они слетаются на мои крошки, кричат, дерутся и страшно пугают брата. Он прячется за моей спиной и стонет, тогда я перестаю кормить птиц. Утки вылезают на берег в тенек, встают на одну ногу и засыпают, сунув голову под крыло.

В сумке у меня бумага и карандаши. Брат радостно на них накидывается и тут же принимается рисовать.

Действительно красив этот день, с желтым солнцем, с ярко-зелеными деревьями, со спящими утками, с нежным теплом неподвижного воздуха. Блики солнца, отражаясь от воды, играют на стволе нависшего дерева. Сегодня все пронизано светом, все так и просится на картину.

А брат рисует что-то совсем другое. Он никогда ничего не срисовывает. Вокруг нас ему все безразлично. Он изображает свои воспоминания: места, которые он якобы посетил когда-то. Только этого не может быть, потому что нет нигде мест с такими яркими красными и синими красками. И неба нет, где комета человеческими руками обнимает солнце. Полулюди, полуобезьяны лезут на башню. У них глаза на животе, и глаза на лбу. Башня на рисунке круглая, ее опоясывают ряды окошек, а в окошках - ни души. Под башней - скопление человеческих лиц, задравших подбородки кверху. Видимо, эти смотрят, как те на башню лезут. Лица маленькие, круглые и одинаковые, будто тысяча близнецов сошлась на площади и до того напугала двоих, что они хотят убежать. А может быть, они лезут, чтобы достать что-нибудь или ремонтировать крышу. Но наверху не видать ни приза, ни поломки. Еще выше - солнце, звезды и комета, вся бесконечная атмосфера.

Я бросаю плоский камешек в воду. Он два раза подпрыгивает. Брат вздрагивает и убирает колени подальше от брызг.

Вечером передо мною снова - Клара. Кто-то смотрит из окна, как она выходит на двор, поворачивает направо и идет по улице. Кто-то любит разглядывать улицу через окно, оставаясь невидимым для прохожих - ведь люди редко поднимают глаза.

Еще один человек должен примкнуть к братству. Этот человек - я. Но, переносясь в Чанчунь, я принимаю другой облик. Я сбрасываю свою жизнь и свое лицо. Мне хотелось бы стать таким, как тот человек, что преподавал когда-то в моем университете. Наверное, ему было лет сорок - сорок пять.

Этот доцент, приехавший из Англии и говоривший с чудовищным акцентом (не английским, а каким-то еще), читал лекции в большой аудитории. Среди исторических фигур он особенно увлекался теми, чья игра была проиграна заранее. Он находил особое благородство в борьбе за cause perdue, даже если средства подобной борьбы не выглядели гуманными. Я помню его рассказ о Юлиане Отступнике, императоре, пытавшемся уйти (и увести за собой страну, давно уже христианскую) обратно в язычество. Еще мне врезалась в память история барона Унгерна. Я даже представлял себе, что являюсь родственником этому балтийскому барону, может быть, по материнской линии. Он поставил себе задачу восстановить все падшие монархии или теократические правления. Начал он с Монголии и там же закончил. Принял буддизм; считался воплощением войны; жил как рыцарь-монах; и все это в двадцатые годы двадцатого века. Его жизнь впервые дала мне понятие о бескрайних степях и о том, что человек может считаться воплощением бога.