Заносы - Борис Тропин

– Ну и как?

– Вроде, нет, но недовольный сильно. И то ему не так, и это. Строит из себя! И мастеру про меня настучал, будто я пьяный на работу пришел в понедельник. А я ни в одном глазу был. Есть в нем что-то такое – не наше.

– А почему сразу не сообщил?

– А я не знал, куда.

– Ладно, молодец, давай рассказывай, что, где, когда! Все подробно.

– Мне скрывать нечего. Честно! Я все расскажу! – клянется Смолин и начинает свое хитровато-бестолковое повествование о трудовых буднях сборочного цеха ЗИЛа и об Алексее Ивановиче Смирнове, который «умный больно – в начальники лезет, а сам еще вчера в своей деревне щи лаптем хлебал».

«Нет, Смолин мне не друг, не товарищ и не брат, хоть мы и сидим в соседних камерах, – тупо разговариваю сам с собой, опершись обеими руками о железную дверь. – Не пойду с ним в разведку».

Длинное и нудное признание Евгения Сергеевича утомляет Юру. Он даже принес из своей комнаты стул и поставил его рядом с дверью, за которой томится Смолин. Но тот, наконец, заканчивает.

– Начальник, меня выпустят? – спрашивает жалобно.

– Выпустят-выпустят, – успокаивает подобревший надзиратель и от души зевает на весь коридор. – А вообще, пиздишь много! Обоих на Колыму! Надоели, козлы! – забирает стул и уходит к себе, бросив на прощание: – Шутю!

Моя рука, скользнув по стене с правой стороны двери, неожиданно натыкается на выключатель. Щелчок. Поворачиваюсь. Прямо на меня, побелевший от негодования, смотрит великий русский писатель Лев Николаевич Толстой! За ним еще один, дальше и по сторонам еще, еще, еще… Господи! Я же столько не пил! Левее и тоже в мою сторону хмурится черный, как эфиоп, Александр Сергеевич Пушкин. За ним другой, но совсем белый!..

В черепной коробке что-то щелкнуло и заскрипело. Финиш. Определив направление, я ринулся к матрасу, рухнул на него и сразу же провалился в гулкое черное пространство.

Весь остаток ночи мне снился поход Александра Македонского, пожар в Персеполе и девушка с горящим факелом на развалинах. Богатые пожарники ходили вокруг и пели странные песни. А потом из-за угла высунулся Смолин с копьем в руке и заорал: «Подъем!»

Хмурое утро встретило запахом гари, то ли от сгоревшей столицы персов, то ли от потухшего костра пожарных особого назначения.

– А этот хрен где? – кивнул я на соседнюю камеру.

– Еще до шести выпустили, – усмехнулся Юра. – Бежал, как заяц по метели. Так и не понял, по-моему…

Повезет не каждому

Советская Армия, вместо того чтобы призвать меня в Крым, дважды обманув, послала куда подальше. Приземлился я на холодном Севере и таком дальнем Востоке, что еще шаг – и на Западе очутишься! Но тогда, конечно, это и в голову никому не могло прийти – Родину сильно любили, а боялись еще сильней.

Место гиблое. Ничего живого вокруг. Лед, снег, скалы и ветер. Горная тундра. Ни деревца, ни кустика! И мы в котловине, чтобы никто не увидел. Рассказали, что раньше, когда собирались воевать с Америкой, здесь стояла армия Рокоссовского, набранная в основном из бывших заключенных. Увидеть их в этой котловине никто не мог, да и страшно было показывать. Сидели и ждали, чтобы потом по сигналу – ура-а-а! даешь Америку! – вернуть Аляску, Алеуты, Калифорнию, захватить Голливуд и начать пропагандировать преимущества социалистической системы. Тогда, после Великой Победы, боевой дух силен был. Но появилась атомная бомба, и самим стало страшно. Тем не менее, с той поры остались у нас постройки и порядки зэковские. Постройки пообветшали, а порядки ужесточились, так, по крайней мере, считают люди, которым есть что с чем сравнивать.

Мишке, моему новому знакомому, в жизни здорово «повезло» – мало того, что он срок отсидел за хулиганку, так его еще и в армию загребли после этого. Угрюмый, но прямой и уважающий правила, подходит Мишка к старику-сержанту и говорит:

– У меня сегодня день рождения. Вроде бы как свободный день положен?

– Молодец! – похвалил сержант. – Хорошо, вовремя напомнил. Значит так: лопату в руки и на уголек! Сутки свободен. И чтоб батареи в казарме – не дотронься!

Здоровенной совковой лопатой кидает Мишка уголек в топку и бурчит про Советскую Армию нехорошие слова. Никто ему не возражает и не мешает – полная свобода.

– Что это тебя не меняет никто?! – удивился я вечером.

Оперся Мишка на большую, черную от угля лопату, вздохнул.

– Не знаем мы своего счастья! – говорит. – Сидел – думал, на зоне плохо, а в армии хорошо будет. Молодой был, дурак! – плюнул в уголь и снова за работу. – Там хоть порядок был, а здесь бардак!

Так что, если Мишка прав, то, можно считать, я тоже свой срок отмотал, причем авансом, и теперь, если что, прошу меня не беспокоить!

Одна беда – не пригоден я для службы в таких холодных условиях. В Уреликах – это на берегу бухты Провидения, где мои земляки остались, – там хоть лето большое, до трех недель иной раз, если с погодой повезет, а здесь его я вообще не вижу! Снова рапорт писать? Но очень уж странная и нехорошая тенденция выявилась – чего я у этой армии ни попрошу, она все наоборот делает!

Вот если бы мы не поспешили продавать Калифорнию, тогда другое дело. Потому как, с учетом отношения ко мне Советской Армии – в смысле, послать куда подальше, – служил бы я сейчас не на холодной Чукотке, а на берегу теплого океана под Сан-Франциско. Вино, фрукты и кино! Да и шпионить оттуда удобней.

Лежу после отбоя, думаю, как быть. И вдруг сон.

Летим мы на вертолете в каком-то ледяном сумраке. Все военные. Офицеры. Человек семь. И я почти рядовой. Как сказал старик-сержант нашей роты, задумчиво глядя на мои новенькие, но одинокие лычки: «Лучше сестра проститутка, чем брат ефрейтор!» Думаю, он не прав. Летим очень низко. Командует нашей группой полковник. Очень серьезный и озабоченный, все что-то по карте сверяет, приборы у него какие-то, никому не доверяет. Наконец вертолет садится на небольшую площадку среди торосов и снежных наметов. Нас там уже ждут. Тоже наши военные. Человек пятнадцать. Какая-то странная техника.

Подбегает майор.

– Лунку пробурили, товарищ полковник, – докладывает. – Точно в соответствии с указанными координатами. Диаметр, как и приказывали, восемьдесят пять сантиметров. Греем, чтоб не замерзла.

– Раскройте! – приказал полковник.

Подошел, посмотрел. Аккуратная лунка в непроглядной толще ледяных масс.

– Минут через пятнадцать должны подойти, – определил полковник.

– А попадут? – осторожно спросил майор. – Диаметр не маловат?

Полковник строго и мудро оглядел окружающих.

– Попадут – будут жить. Не попадут – станут героями!

– Да-а, – вздохнули все с пониманием.

Постепенно из обрывистых реплик я начинаю понимать, что происходит, где мы и зачем.

Оказывается, мы находимся в двух километрах от Северного полюса и ждем нашу подводную лодку. Она вышла из Мурманска и под прикрытием ледяного щита направляется к Америке. Но что-то случилось. Поступила тревожная радиограмма, что у них воздух кончается. Для того эту лунку и выдолбили, чтобы они подзаправились. А моя задача в нее маячок опустить, по сигналам которого они на нее и выйдут.

Опускаю-опускаю, а до отметки на тонком троcике с проводом еще черт знает сколько.

– Какая же здесь толщина льда?! – удивляюсь.

– Здесь-то как раз небольшая, – говорят. – Специально место выбирали. Один километр девятьсот семьдесят четыре метра.

– Ничего себе «небольшая»!

Опустил, наконец, на нужное расстояние. Ждем. Полковник в наушниках и с каким-то прибором. Что-то слушает внимательно, следит за показаниями. И вдруг командует:

– Быстро вытаскивай!

– Есть! – кричу и скорее тащу маячок обратно.

Вытащил, а минут через пять из далеких глубин труба поднимается. Сантиметров тридцать в диаметре. Как в фантастическом фильме. Даже как-то жутковато стало. Полковник вздохнул облегченно и посмотрел на часы.

– Молодцы! – говорит. – Попали. И точно по графику.

И все радостно захлопали. А полковник вертолетчику:

– Неси ключ!

Тот пошел к вертолету. Вернулся с ключом. Отвинтили крышку, и полковник постучал по трубе условным стуком.

– Как вы там, ребята? – кричит.

Оттуда тоже – тук-тук – нормально, мол, живые пока. Служим Советскому Союзу!

– Вы там поэкономней с воздухом! – полковник кричит. – А то мы задолбались уже с этими спецлунками!

А те оттуда:

– Да мы и так одной ноздрей дышим!

И так мне холодно в этом сне стало, так жутко, что проснулся.

Три часа ночи. Казарма спит, лишь двое молодых пол драят. Сап, храп, родные запахи. И так мне хорошо стало! Господи, думаю, повезло-то как! Лежу себе в тепле под двумя матрасами… Нет, один с меня свалился – от того и сон такой холодный. Затащил его снова на себя. Красота! Валенки новые, бушлатик на все пуговички застегнут, шапка – одно ухо вдвое больше другого и тесемочки завязаны. Ну чего еще дергаться?! От добра добра не ищут! Ну, подумаешь, снег сквозь щели в полу наметает – ничего страшного! Больше месяца я здесь, и никто за это время не замерз. Ни один человек! Правда, один застрелился, а двоих комиссовали. Но это же совсем другое дело. Застрелиться и в Крыму можно, а уж заболеть тем более. Абрикосов объелся немытых – дизентерия! Тридцать процентов кислорода не хватает – да и хрен с ними! Семьдесят-то наши – дыши себе! Правильно Мишка сказал – не знаем мы своего счастья! Напишу еще рапорт – а вдруг пошлют на Северный полюс лунки бурить или, того хуже, в подводную лодку законопатят! Как вспомнил, что там воздуха только на одну ноздрю хватает, аж слезы выступили. Господи, думаю, спасибо, что ты меня сюда определил – в мой родной батальон осназ! И жить здесь можно, и служба приличная. Сержант так и сказал: