За все хорошее - смерть - Максуд Ибрагимбеков

Здорово мы растерялись. Кама стоит плачет. Я стою рядом и тоже боюсь слово сказать, знаю, что сразу же расплачусь. А Алик молчит, скорее всего, тоже боится расплакаться. Не знаю даже, что бы мы делали дальше, если бы не Сабир. Наверняка он тоже испугался, но, когда он заговорил, никто из нас этого не заметил. Голос у него был такой, как всегда. Он сказал, что теперь нам надо найти отсюда выход. Сабир объяснил нам, что из пещеры обязательно должен быть нормальный выход, потому что каждому дураку ясно, что и бронетранспортер и люди попадали сюда не через эту временную расщелину. Да и не только это, ведь и мебель, которую мы видели, и оружие с самого начала в пещере не были, через какой-то вход их сюда пронесли, а раз так, значит, он есть. Пока он говорил, все успокоились и перестали бояться. Я по себе сужу, совершенно у меня прошел страх, и я стал думать над тем, где этот выход может быть. И Кама перестала плакать, она-то плакала в голос, а теперь замолчала, только еле слышно всхлипывала.

Мы пошли назад, к тому месту, где ночевали. Сабир шел впереди и говорил, что ему кажется, выход должен быть там, где стоит бронетранспортер. Потом он обернулся к нам и сказал, чтобы мы все, кроме него, погасили фонарики — надо экономить батарейки. Вот никто об этом не подумал, а Сабир один догадался. Я заметил, что и Алик сразу же выключил фонарик, без всяких разговоров, не то что раньше.

А выход из пещеры мы нашли почти сразу. Вернее, не выход, а огромную плиту из металла, которая его закрывала. Она была очень высокая, гораздо выше бронетранспортера и шире его. И везде по краям сливалась со скалой, нигде даже на сантиметр не выступала. Мы поняли, что она из металла, когда постучали по ней камнем, — звук раздался металлический и вместе с тем такой глухой, как будто эта плита была очень большой толщины. Мы даже стали думать, что выход не здесь, но потом увидели, что на полу остались следы от гусениц бронетранспортера и они кончаются у самой плиты. Сабир сказал, что теперь осталось только найти, где замок, и отыскать ключи к нему. Ключи должны быть где-то в пещере, скорее всего в кармане одного из скелетов. Мы внимательно осмотрели всю плиту, сперва весь ее нижний край, а когда ничего не нашли, сложили рядом с нею пустые ящики и осмотрели всю доверху. Никакого замка мы не нашли, хоть по нескольку раз вглядывались в каждый квадратный сантиметр. Замка на ней не было. Тогда Сабир сказал, что надо поискать еще один выход. И мы стали искать. Всю пещеру обошли вдоль стен, снова комнаты осмотрели и коридор, потом еще раз, нигде ничего похожего на ворота или двери не обнаружили. Тогда мы окончательно поняли, что эта плита закрывала единственный выход из пещеры.

Мы очень устали, на часах Камы, когда мы кончили поиски, было два часа. Значит, мы с девяти, пять часов подряд, беспрерывно искали выход из этой проклятой пещеры.

Сабир сказал, что надо устроить перерыв, обсудить, что делать дальше, и отдохнуть. И в это время Камка как закричит! Ужасно радостно она закричала. Мы к ней бросились, она стояла совсем недалеко, спрашиваем, что случилось, а сами знаем, что случилось что-то хорошее, очень уж она радостно закричала, а она нам на стену показывает — там в небольшом углублении была вделана небольшая черная коробка, а на ней две плоские кнопки — красная и синяя. И над верхней, красной, что-то по-немецки написано. Сабир даже раздумывать не стал, сразу же нажал на верхнюю кнопку, но ничего не произошло, тогда на синюю, то же самое. Мы нажимали на эти кнопки до тех пор, пока пальцы у нас не онемели, но ничего из этого не получилось. Я сказал, что, наверное, раньше эти кнопки действовали, потому что было электричество, а сейчас его нет, вот они и не действуют. Сабир разозлился и сказал, чтобы я немедленно заткнулся, все и без меня понятно.

Мы сидели на наших постелях из бумажных денег и думали, что делать дальше. Сабир сказал, что положение очень серьезное, мы должны постараться найти отсюда выход, потому что рассчитывать нам не на кого. Никто к нам сюда на помощь не придет. Еще он сказал, что мы должны выбрать одного из нас главным, вроде командира, и во всем ему подчиняться, потому что ничего хорошего не получится, если каждый будет делать то, что ему взбредет в голову. Тут меня Алик удивил, он сразу же сказал, что главным должен быть Сабир. Сабиру это очень понравилось, по его лицу было видно, но все-таки спросил, есть ли еще какие предложения. Мы сказали, что никаких других предложений нет, но все равно Caбиp попросил всех проголосовать. Иначе, мол, он не согласен. Спросил, кто «за» — все, кроме него, подняли руки, кто «против» — тут никто не поднял руки, а потом он спросил, кто воздержался, — и поднял руку сам. После голосования он сказал, что теперь мы все должны ему подчиняться, если хотим, чтобы все было хорошо. Как будто и без голосования не было ясно, что самый главный здесь Сабир.

Он сказал, что мы должны тщательно подсчитать, что у нас осталось из еды. Мы сразу же стали подсчитывать — вытащили все из рюкзаков, сложили в общую кучу три бутерброда с колбасой, полплитки шоколада, один плавленый сырок — вот и вся еда. До этого есть не хотелось, утром мы съели по бутерброду и больше о еде не вспоминали, а тут, как увидели, как мало всего у нас осталось, ужасно есть захотелось. Сабир сказал, что мы теперь должны эту еду очень беречь и экономно тратить. Он разделил один бутерброд на четыре малюсенькие части и раздал нам — сказал, что это наша порция до завтра, кто когда захочет, может съесть, — он еще говорил, а мы уже проглотили, — а остальные продукты будут храниться у него, и он сам их будет нам выдавать в определенные часы. Он и спички подсчитал — их оказалось восемь штук в коробке, и сигареты — пять штук, и положил в карман, сказав, что их тоже будет выдавать по одной. Но это он, конечно, больше для порядка сказал, никто из нас, кроме него, не курит. Потом он приказал мне принести из аварийного шкафа консервы, которые мы там нашли. Я принес. Банки все были целые, но крышки у них выпячивались в обе стороны, как будто их изнутри накачали воздухом.

Я принес их и сказал, что есть эти консервы нельзя: раз они так раздулись, значит, окончательно испортились. А от рыбы бывает самое тяжелое отравление, от которого запросто можно умереть. У нас во дворе умер Витя Щеглов, мастер спорта, член сборной Азербайджана по волейболу — он съел осетрину и на следующий день в страшных мучениях умер, потому что врача вызвали поздно. Его отвезли в больницу и целый день промывали ему желудок, уколы всякие делали, но ничего не помогло — он умер. А если мы здесь отравимся, то нам вообще никто никакой помощи оказать не сумеет. Все меня внимательно слушали, даже Сабир, и, когда я кончил, он сказал, что никто эти консервы немедленно есть не собирается, а в будущем посмотрим. И тут я сделал ошибку. Не надо было мне об этом говорить — о том, что я прочитал об отравлениях в энциклопедии. А там написано, что раздутые консервы ни в коем случае есть нельзя, это первый признак того, что в них самый страшный яд и что это называется «ботулизм». Я слово это точно запомнил. Как только я сказал про ботулизм, увидел, что Сабир страшно рассвирепел: он терпеть не может, когда при нем говорят незнакомые слова.

— Читатель! — а это у него самое плохое ругательство. — Все ты читал! Ничего другого в жизни не умеешь, кроме этого. Все врешь, знаешь, что проверить нельзя, и врешь. Как вошли сюда, начал придумывать. — Это он на сталактиты намекает. — Думать мешаешь. Заткнись, чтобы я тебя больше не слышал!

Я, конечно, замолчал, но про себя решил до этих консервов не дотрагиваться. С голоду умирать буду, а до них не дотронусь. Обидно, что и Кама и Алик против меня, они оба, презрительно улыбаясь, смотрели на меня, когда Сабир кричал. Хоть я и привык к этому, но все равно всякий раз бывает обидно. Я же для их пользы говорил насчет отравления. Пожалуйста, раз так, ешьте на здоровье, отравляйтесь. Сабир сказал, что мы не должны терять ни минуты времени, а сразу же приступить к осмотру пещеры. Мне он приказал обыскать скелеты и все найденное принести ему. Я понял, что он нарочно это сделал для того, чтобы я отказался и он мог бы меня опять при всех унизить. А я не отказался. Пошел и стал их обыскивать. У всех у них были пистолеты и удостоверения, и у всех трех эсэсовцев в кармане были семейные фотографии с женами и детьми. Я вытащил из карманов какие-то ключи, носовые платки, деньги. А у того, что в комбинезоне, неэсэсовца, я нашел в кармане небольшую книжечку в картонном переплете. Я, как только раскрыл ее, понял, что это самое интересное из того, что нашел, — оказалось, это разговорник, немецко-русский разговорник. Первые страницы были слипшимися, ничего на них нельзя было разобрать, а остальные, большинство, сохранились нормально, можно было читать. Я стал его просматривать, но меня окликнул Сабир. Они все трое уже были в коридоре. Я отнес ему все, что нашел. Сабир, как увидел ключи — два здоровенных ключа на одном брелоке, обрадовался и сразу выхватил их у меня из рук. И все равно сделал вид, что недоволен чем-то и сварливым голосом спросил, все ли я нашел. Он сказал, что эти ключи от сейфа, раз у каждого бородки в обе стороны, то они явно от сейфа. Так и оказалось. Оба ключа подошли, и мы открыли сейф. Весь он был набит бумагами. И все на немецком языке. Очень обидно было. Стоят четыре человека, все грамотные и ничего поделать не могут, как в кино, как будто на другой планете. Ничего понять нельзя.