Васина Поляна - Левиан Чумичев

На экране начал чудить Швейк. Он запросто расправлялся с неловкими, глупыми немцами. Зал охал, вздыхал, смеялся.

Громче всех хохотала тетка с лисьим воротником.

Ленька знал наизусть всю картину. Он с нетерпением ждал, когда Швейк гулко постучит по вздутому пузу тонувшего фюрера.

Вдруг Алька толкнул Леньку в бок. Нащупал его руку и вложил в нее что-то теплое и пахучее, шепнул:

— Ешь.

Это был хлеб! Настоящий, белый! Ленька сосал хлебный комочек, как леденец.

Алька Кузин знал свое дело, Алька снова толкался, снова шептал:

— Ешь.

Швейк на экране творил свое святое дело. Алька и Ленька вовсю работали челюстями.

Толстая тетка громко смеялась.

Когда в очередной раз Ленька протянул руку за хлебом, Алька вздохнул:

— Все. Кончилась эта лафа. Давай-ка тронулись отсюда.

На улице Ленька начал запоздало казниться:

— А все же совестно… Может, она на последнее купила. Может, больному кому несла.

— «Больному». Сам ты больной. Сытого с голодным путаешь, — взъярился Алька. — Я этих сытых за версту чую. Я их всю жизнь обворовывать буду. Думаешь, все так уж и честно живут? Почему моего папку убили, а Кучкин, гад… Моей мамке консервы американские таскает, порошок яичный…

Это точно. Мать у Альки была непутевой.

Жил Алька с ней и с маленьким братишкой Павкой. Похоронную Кузины получили в начале войны, а Павка родился совсем недавно. Не было, не было у Альки брата и вдруг появился — пищит, жрать просит.

К Алькиной матери не только Кучкин заглядывал… После этих визитов Алька угощал ребят настоящими папиросами, а Павка днями сосал сахар и не ревел.

Чудной он был, этот Алька Кузин. Летом почти каждое воскресенье пропадал куда-то на целый день. Где был, никому не говорил, даже Леньке. Но после этих Алькиных отлучек ребята забирались на чердак и почти досыта ели всякие базарные штуки: конфеты-тянучки, крахмальные лепешки и чеснок, чтоб зубы не выпадали.

В одно из воскресений к Полине Кузиной, Алькиной матери, нагрянула Анна Бобышева и с порога начала костерить соседку:

— Полька, дура шелапутная! Позоришь нас, честных жен солдатских…

У Полины язык не за замком, да и не впервой ей такие атаки отбивать.

— Молчи, а ты, доска худородная. Сама, чать, не прочь подвернуть, да мужики боятся об твои кости синяков себе набить. И Васька твой, дай бог, если надумает к тебе вертаться, ко мне будет бегать, нужна ты ему, доска бессучковая. А мово хозяина убили, так я не виноватая. Мне ребят кормить надо. Они, чать, и сытые, и одетые.

— Заткнись, заткнись, — отругивалась Бобышиха. — Сытые да одетые милостыню не просят!

— Какую милостыню? — осеклась Кузина.

— Такую. Иди вон на базар да глянь на своего сынка.

Полька Кузина побежала на базар.

Рынок обосновался прямо за станцией. До войны сюда выходили к поезду с горячей картошкой, молоком, луком, помидорами… А сейчас… что только тут сейчас не продавали.

Полина обежала весь рынок, но Альки не обнаружила. Она собралась было домой, как вдруг у входа увидела страшного калеку. Скрюченные грязные ноги каким-то чудом оказались за головой. Под надвинутой на нос кепкой чудилось еще более страшное уродство. Худенькие руки несчастного тянулись к прохожим и, несмотря на частое звяканье монет и шелест рублей, умудрялись оставаться пустыми.

Полину Кузину аж слеза прошибла, сунула она было в грязную дитячью ладонь рубль, да онемела вдруг: кепка знакомая, штаны эти она только позавчера стирала и вообще, ведь это Алька сидит! Родной ее сыночек!

Рванула она кепчонку. Хрястнула Альку по бесстыжей роже. Он, стервец, кувыркнулся через голову, ноги у него из-за шеи выскочили, сразу прямыми сделались, и помчали они Альку подальше от мамкиных криков и мимо разинувших рты людей.

Шкодный пацан был этот Алька Кузин… А сейчас вон что учудил!

— Иди отдай! С голоду же сдохнут!

— Не сдохнут. Еще ни один начальник с голоду не сдох… А тут, — Алька как бы взвесил карточки, — и мне, и тебе, и Доходяге твоему хватит. Сытыми жить будем.

— Нет, ты погоди, — не унимался Ленька. — Ну и что, что он начальник, думаешь, честных начальников не бывает?

— Кучкин честный? — зло рассмеялся Алька. — Да, хочешь знать, этот «честный» с двумя бабами живет. И обеих жратвой снабжает. Так как, честный он?

— Не одна же его карточка! — тоже начал орать Ленька. — Надо посмотреть, как они жить будут. А случится, как с Доходом?

— Ну ладно, — сказал Алька. — На сегодня мы выкупим, а там видно будет.

— Идет, — согласился Ленька. — А сегодняшнюю пайку Доходу отдадим.

…Доход был дома. Он сидел у окна и бил вшей в рубахе. Они покорно хрустели под его черными ногтями.

Доход ютился в грязной кухонке. А раньше была еще и комната. Раньше и мать была, и две сестренки. Они умерли зимой, когда мать потеряла карточки на весь месяц. Пухли, пухли и умерли. А мальчишка остался. Каждое утро выносил он свой вздутый живот на крыльцо и внимательно смотрел на людей.

Никто не знал, как зовут этого мальчика, он никогда ни с кем не говорил и откликался на барачное прозвище Доход.

— Вот тебе хлеб, — сказал Ленька. — Насуши сухарей и жди. Скоро картошку подкапывать начнем — проживешь.

А вечером Алька с Ленькой пошли к первому бараку, де жил Кучкин.

Алька вгляделся в просвет между занавесок. Приговаривал:

— Во, гады! Пирожки жрут, с мясом, наверно.

Ленька тоже пытался заглянуть, но в отличие от Альки никаких пирожков не видел. Метались по занавеске человеческие тени, слышались громкие, приглушенные стеклом голоса.

Ленька залез на завалинку, дотянулся до форточки…

— Воровка! — вырвался на улицу мужской голос. — Это ты для своих родственничков сделала, чтоб с голоду не сдохли.

— Андрей Игнатьич, как перед богом — не брала я карточки. Стащили…

— Под суд пойдешь… Я не потерплю, чтоб в моем доме…

— Я руки на себя наложу — зачем меня так позорить? И ребенка, который от вас будет… не будет…

— Дай! — рыкнул Ленька.

Алька послушно протянул карточки.

Ленька привстал и бросил комок бумажек в комнату.

Ленька и мама стояли у картофельной гряды. Ботва дружно кудрявилась по всему участку.

А у самого забора тянулись вверх заросли помидоров.

— Опять помидор не будет — в лист вымахают, — вздохнула мама.

— Говорил тебе, в другом месте их садить надо, а тут бы морковь… Ну, давай, мама, рискнем, попробуем! Вот этот куст, ладно?

Ленька выбрал раскидистый картофельный куст, всадил под него лопатку.

Вместо клубней за корни цеплялись белые, почти прозрачные горошины.

— Рано, Ленечка, рано, — завсхлипывала мама. — Недельки две еще подюжить… Ты давай докучь остатки, а мне на работу пора. Я Сашку за хлебом турну — позавтракаешь.

Ленька доокучил картошку. Тяпка казалась тяжелой и ненужной. Не было сил волочь ее домой. Ленька бросил тяпку в ботву.

Хотелось есть. Ой, как хотелось есть!

Никогда еще так не голодали Лосевы.

Мама еле ноги таскала. Сашка беспрестанно ревел, а Ленька маялся: Алька Кузин уговаривал ограбить какого-то богатого музыканта из эвакуированных. По Алькиным рассказам, этот музыкант живет на соседней станции и каждую неделю покупает на базаре самые дорогие продукты.

— Ну че ты, Ленька! — махал руками Алька. — Так дерешься законно, куришь взатяжку, не жрать по два дня можешь, а воровать боишься! Смехота!

— Не боюсь я, — слабо оправдывался Ленька. — Просто совестно как-то. Я работать пойду, в ремесло, как Юрка Криков.

— Чокнутый ты, Лось. Ей-бо, чокнутый… Ну чего ты молчишь? О чем думаешь?

— Сурка с Меченым отлупить хочу. Убили, гады, нашу Красотку.

— Ну, отметелишь, а что толку? Козы-то не вернешь! А я вот научусь воровать как следует, укачу в теплые края, где верблюды водятся и апельсины растут. Ты видел апельсины, Ленька? Знаешь какие они вкусные!.. Мне мать рассказывала, как до войны я их ел, когда маленький был…

…Ленька приплелся домой и бухнулся на мамкину кровать. Не умылся даже. Стал поджидать братишку хлебом.

Сашка пришел весь в слезах и… без хлеба.

Ленька тряс братишку, как грушу:

— Хлеб где, хлеб?! Отобрали?

— Съе-елся! — взвыл Сашка. — Я корочку отломил, отел попробовать, а он взял и сам съелся. Ей-богу. Не бей меня, Лень, ну не бей!

Ленька выбежал на улицу.

Миновав железнодорожную станцию, он вышел к рынку. Пошел туда, где продавали еду. А в ладони мок и разбухал один-единственный рубль.

Ленька подышал запахом настоящих мучных лепешек, ухватил из мешка щепотку мелких семечек, под ругань торговавшей бабы сунул их в рот — попробуй отними. Грызть семечки Ленька не стал, а разжевал вместе с шелухой. Кашица получилась сладкая, и шелуха почти не чувствовалась.