Июнь - Олег Смирнов

— Пан гауптман говорить зараз…

— Ось, парубки, вильна волыньска земля…

— Вже найшлы соби жиды якогось дурня, га-га!..

— Мыкола выступыть, як же ж так…

Мундиры германские, однако с желто-голубыми нашивками и знаками «трезуба». Видать, оуновцы, продажные шкуры, с немцами заявились. Карпухин зашептал:

— Кто это? Националисты? Буров приложил палец к губам:

— Тс-с!

Белокурый немец напился, завинтил флягу и оглянулся. Буров обмер: показалось, что тот глянул как раз туда, где они с Карпухиным. Но немец спокойненько отвернулся, что-то сказал чернявому, оба засмеялись, зажевали бутерброды.

Проклятые, лупцануть бы по вас очередями — по чужим, наглым, смеющимся, жрущим. Погодите, не веселитесь, вы еще пожалеете об этом утре.

Но что фашисты будут делать, куда двинутся и когда? Время не терпит: застава ждет. Просеку не перебе жишь, придется окольно. А пока фашисты не обнаружили — отползти от просеки. В густняк, от греха подальше.

Однако ж особенно забираться в глушняк было нельзя: бестропье, ежели переть напролом, треску не оберешься. Словом, троп и ищешь и опасаешься.

Вскоре они снова натолкнулись на немцев — крики, беспорядочная автоматная пальба. Рядом, по прогалине, прошла цепь автоматчиков, лес, что ли, прочесывают. Буров и Карпухин залегли в канаве — на счастье, подвернулась, а в двух шагах переговаривались немцы, палили наугад.

Цепь удалилась. Буров с Карпухиным вылезли, перепачканные торфом, не глядя друг на друга. Карпухин со злостью сказал:

— На своей земле прячемся! Разве ж это порядок? — Не дождавшись от Бурова ответа, добавил: — Залегли, как зайцы в борозде! Стыд и срам! — И, помолчав, добавил: — И позор!

— Карпухин, давай покороче, — мягко сказал Буров. — Митинговать недосуг.

Солнце сквозь ветви пятнало траву, мох, песок и суглинок. На полянах жарило — день будет знойный. Царапина на щеке саднила еще въедливей, в коленке кололо, она вроде бы пухла. Присмиревшая было жажда опять зацарапалась в глотке. Буров прибавлял прыти, порой оглядывался, махал Карпухину рукой: не отставай, дескать, жми.

На шоссе лязгали траки самоходных орудий и танков, крошили щебенку. Выхлопные трубы попыхивали сизыми дымками отработанного горючего, башни облеплены десантниками; обгоняя пешие порядки, катили броневики и грузовые автомашины — в кузовах пьяные песни; тягачи волокли за собой пушки на резиновом ходу и на гусеничном. Шоссе запружено. Войска и техника. Перед глазами. Близко-близко. Протяни руку — и достанешь. А тут граната, полмагазина для ППД и три десятка патронов для трехлинейки. Ну и ненависть к пришельцам в придачу.

Солнце подбирается к зениту. Жарища, духота, жажда. Пыль висит над шоссе, порошит лица и форму немцев, танки, автомобили и орудия, придорожная листва от пыли седая. А у нас волосы не поседели? Не от пыли, от такого зрелища.

Движение на шоссе одностороннее и беспрерывное. Танки с десантом и без десанта, пехотные подразделения, орудия. Самоходки, броневики и снова пехота, пехота. Впритирку. Не проскочишь. Лезть наобум, на смерть — глупо. Но и не прохлаждаться же в кусточках до бесконечности. Карпухин уже ничего не говорил, лишь посматривал то на дорогу, то на Бурова.

С боем прорываться? Чем вести бой? Граната, полмагазина, тридцать патронов и граненый штык. Жидко. Эх, боеприпасов бы, они нужны позарез!

Громоздкий, неуклюжий танк с зачехленной пушкой, шедший как-то рывками, дернулся и остановился, крышка люка приподнялась, вылезли танкисты в шлемах и черных кожаных куртках с розовыми петлицами. Движение застопорилось. Танкисты переругивались друг с другом и с теми, кто кричал на них сзади.

Подъехала открытая легковая машина: мудреные погоны, фуражки с высокими тульями. Танкисты приняли стойку «смирно», откозыряли. Объезжая неисправный, следующий танк заскрежетал по левой стороне шоссе. Пробка рассосалась, а спустя минуту тягач подцепил забарахливший танк тросом, попер на буксире. И тут Буров запоздало пожалел: не использовали заминку, можно было проскочить. Эх ты, горе-командир, прошляпил! Что Карпухин скажет? Но Карпухин ничего не говорил, посматривал, ворочая налитыми кровью белками.

Танки и броневики прошли, артиллерия прошла. Пехота и пехота, а это к лучшему: она не так опасна, как танки: те развернут башни — и шарахнут. Хотя и из автомата можно шарахнуть дай боже. Чтоб прикончить человека, не обязателен снаряд, достаточно и пули. А выбора нет: последней гранатой устроить переполох и проскочить.

Буров метнул гранату неожиданно для себя, как будто ни с того ни с сего. Она разорвалась еще в воздухе, немцы попадали, разбежались, и Буров с Карпухиным шмыгнули в интервал между колоннами.

Выстрелов вдогон они не слышали. Но все-таки по ним стреляли, потому что, когда дыхания не стало и они привалились спинами к сосновым стволам, Буров увидал: щека и шея Карпухина в крови. Сперва он подумал, что это Карпухина задело сучком, а потом обнаружил: мочка отсечена. Осколком, пулей? Скорее всего пулей: гранатные разрывы они бы услыхали.

— Что с тобой? — спросил Буров.

— Ковырнуло…

— Не трожь! Грязь, микробы же… Давай перевяжу!

— Да пустяки, товарищ сержант! Бинт переводить…

— Отставить разговоры!

Индивидуальный пакет один на двоих, точнее, он у Бурова. Поэтому Карпухин артачился:

— Что ж вы, товарищ сержант, испортите свой пакетик из-за меня? На кой это хрен, извиняюсь за выражение?

— Без разговорчиков!

Буров дернул за нитку, вскрыл пакет, выбросил бумажную обертку и начал обматывать ухо, путаясь в марлевой ленте, не ведая, куда вести ее: рана, конечно, несерьезная, да местечко себе выбрала неудобное; так и прибинтовал ухо к голове накрепко. Карпухин не переставал бубнить:

— Вот стервы, заразы, чуток уха не лишили…

Буров разорвал кончик бинта надвое, свел в узел и пожалел, что потратил весь пакет: надо было оставить половину, еще будет нужда. Пожалел — опять с запозданием.

Сосняк то смыкал кроны, по которым словно бродили отсветы пожара, а это было солнце, то расступался. На опушке опрокинутая фура, лошади завалились, запутавшись в постромках, выпучив остекленелые глаза и раскинув негнущиеся, неживые ноги.

Вскоре Буров и Карпухин наткнулись на козью тропу, пошли по ней. Застава близко, вон она, за леском: столб дыма, взрывы и стрельба — немецкие пулеметы и «максим». Стрельба то затухает, то разгорается.

4

Козья тропка оборвалась у ручья. Буров знал: виляя в осоке, ручеек выводил в тылы заставы, в кустарник, от которого до траншеи, до тылового блокгауза сотня шагов, считай, бросок — и дома. Не попались бы только немцы, да в воду они навряд ли полезут.

Буров пополз, обдирая локти и колени о корни, камни и сухолом. Грохот боя совсем близко, вон за теми кусточками застава — над лесом туча дыма, она разбухает, ворочается. Если им повезет до конца, то он, Павел Буров, доложит лейтенанту Михайлову: так и так, мол, наряд в составе сержанта Бурова и красноармейца Карпухина прибыл с границы на заставу, какие будут приказания? И политруку доложит о прибытии, опять в общем строю два комсомольца, два активных штыка. И начальник заставы, наверное, скажет: «Молодцы, что сумели прорвать вражеское кольцо. Вы здесь очень нужны!» А политрук, возможно, широко улыбнется и обнимет их или, по крайней мере, похлопает по плечу.

Когда Буров приподнял голову, справа и слева среди ветвей мелькали пригнувшиеся фигуры суетившихся немцев, а впереди не было никого. И он вскочил на ноги и ринулся по кустам, по лощинке, поросшей высокою травою. Не споткнуться бы, не упасть, скорей до траншеи… Немцы увидели их с запозданием, пулеметная очередь прошла над ухом, но Буров с разбегу уже спрыгнул в окоп, больно ударившись плечом. Подумал: «Где Карпухин?» — и услыхал прерывистое бормотание:

— Господи ты боже мой… милостивец наш всевышний… неужели мы на заставе?.. Ах, едри твою качалку…

Карпухин переминался в окопе, напирая разгоряченной, потной грудью, и бормотал, бормотал. Буров взглянул на него и лишь тогда полностью осознал: они пробились на заставу. На душе стало легче. Потому что они и впрямь нужны здесь до зарезу, а еще и потому, что они теперь под началом лейтенанта Михайлова и Бурову не надо принимать самостоятельные решения. Что прикажут, то и будет исполнять.

Окоп был мелковат, обрушен снарядом, посвистывали пули. И Буров пригибался. На бруствере траншеи лежал убитый пограничник, уткнувшись лицом в дерн и раскинув руки: ноги у него были оторваны. Кто это? Буров и Карпухин переглянулись, Буров сказал:

— Пойдем доложимся лейтенанту.

Траншея извивалась от окопа к окопу, местами она была разрушена прямыми попаданиями снарядов, приходилось обползать завалы и вновь скатываться в траншею. Несколько окопов было пустых, а в стрелковой ячейке, у поворота в ход сообщения, ведущий к зданию заставы, сидел Лазебников, запыленный, закопченный, с перебинтованной шеей. Он оглядел их, будто не узнавая. Карпухин заорал: