Великая княгиня Рязанская - Ирина Красногорская
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Станешь рядом.
– С ручником-то что делать?
– Сжечь!
– Так-то, так-то, матушка-княгиня, – закивали обрадованные расправой мамки княжичей.
– Окропить бы прежде, – предложила одна из боярынь.
Ручник окропили, разодрали на лоскутки. Мамкин конец был чудо как хорош, Анна не вытерпела, выскочила из угла, когда его метнули в печь.
– На нём нет перуно…
В печи ухнуло, загудело, затрещало. Померк свет в горнице. В ближнее к печи окно ворвалось серое облако, заюлило по полу, закидало всех то ли песком, то ли пеплом и скрылось в топке.
– О-о! Что же это? Бабы, девки, окна, окна затворяйте, вьюшки, заслонки!
Анна бросилась к окну. Рама рвалась из рук. У стены, точно пёс на привязи, металось вишнёвое деревце. Чуть поодаль, согнувшись коромыслом, никла к земле берёза, а на неё надвигалось что-то клубящееся, чёрное, жуткое.
– А-а!
Ухнуло где-то над теремом, затрещало, заскрежетало.
– Кровлю рвёт!
– Девки под столы, под притолоку!
– Буря! Чёрная буря!
Анна оказалась в дверях. С одной стороны её загородила мать, с другой – мамка. Марьюшка билась рядом на полу, на неё навалилась, держала её боярыня.
– Ванюшка, мой Ванюшка! Пустите, пустите!
Сколько так они хоронились – час, минуту? Про часы забыли, не вспомнили про них, когда буря внезапно кончилась.
И сразу же в трапезную набежали домочадцы, загалдели, перебивая друг друга, выражая сочувствие, ожидая ответного, торопясь поведать о бедах, потом потянулись с горестными сообщениями посадские.
Мария Ярославна принимала вести почти равнодушно, главной, самой чёрной страшилась. Марьюшка не спускала с рук орущего сына и будто умом тронулась, всё повторяла: «Счастье-то, счастье какое». Мария Ярославна в суматохе не обращала на неё внимания, как и на Анну.
Испуганная, расстроенная Анна (вдруг да её кресты всему причиной) побрела к себе в светёлку, легла, не раздеваясь, на постель, накрыла голову подушкой: на крыше уже начался дробный перестук молотков. Под него и заснула. Разбудила мамка.
– Анна, Анна, – звала негромко, скорее для порядка. – Вредно спать на заходе солнца. Вставай.
Анна не отозвалась.
– Вот так всегда, – сказала мамка кому-то, – напугается и спит. А тут, шуточное ли дело – такую беду накликала.
– Не её вина в этой напасти, – возразил знакомый (чей только?) голос. – Беда не округе – дому княжескому будет. Ей! Любимых родственников хоронить станет одного за другим. Сколько крестов огненных вышила?
– Ох, – заплакала мамка, – кажись, три и ещё один не дошила. Нельзя ли беду отвести, по глупости ведь она, дитя ещё.
Голос молчал, потом промолвил сурово, громко:
– Первый крест через шесть месяцев, второй через шесть лет, третий…
– Мамка! – закричала Анна. – Мамка же! С кем это ты? – и выскочила из-за полога.
– Бог с тобой, дитятко! – мамка обняла Анну, перекрестила. – Одна я. Будила тебя, не добудилась, уходить уже собралась. Василь Василич наш подъезжают, гонца прислали, сейчас будут.
Анна выбежала во двор.
Площадку перед крыльцом заполонили прибывшие. Не успев спешиться, они обнимали подбежавших женщин. Мария Ярославна, расцеловав мужа, обнимала Ивана, оттеснив Марью. Анна, минуя тянувшего к ней руки Юрия, подбежала к княжичу Василию, припала щекой к его пыльному сапогу.
– Желанный! Суженый!
– Не срамись, не жена, – сказал княжич тихо, почти не разжимая губ, так, как в детстве говорил: «Укушу». – На, подержи! – И протянул большой свёрток. Анна замешкалась, не зная, как его лучше принять, подскочивший стремянный перехватил этот куль, и она поняла, что в куле ребёнок. А Василий спешился и зашагал за стремянным к людской, на Анну он так и не взглянул.
– Это, Анютка, наш найдёныш, – объяснил Юрий, гладя сестру по взъерошенным после сна волосам, – Васятка её с ветлы снял в какой-то деревушке, не помню названия. Ну да неважно. Бурей, должно быть, забросило. Чья девчонка, мы так и не дознались. Она одно твердит: «С коровками летала». Да что с неё возьмёшь, года три-четыре ей, там и взрослые со страху друг друга не помнят. Вы-то как тут?
– Да так вот! – Анна показала на поваленные деревья, на обрушившуюся конюшню.
– Э, пустяки, на пару дней работы! Главное, сами целы. У нас тоже всё хорошо: из похода без царапин вышли, буря нас миновала. Не кручинься, Анютка, – Василий – хороший, надёжный парень, отца лучше нас доглядывал. А что неласков, так молод ещё – переменится. И тогда ты его прогонять станешь!
Юрий засмеялся и поцеловал сестру в губы. Она тут же вытерла их – не любила таких поцелуев.
Долго не могли угомониться в тот вечер на княжеском дворе. Да что там – на княжеском, вся Москва не спала до полуночи. Шутка ли – два таких события в один день: чёрная буря и возвращение войска. Убытки и прибытки, беда, радость и горе. Буря не только скотину и строения поубавила, не во всех московских приходах и людей досчитались. Из похода тоже не все вернулись, и добычей не каждый обзавёлся из ратников – сапоги прохудились, кафтан драный, конь охромел, а сума перемётная пуста на горе жене и детишкам. Вот и голосили то у одного, то у другого храма, а у третьего какие-то хмельные, всеобщей беде вопреки, вдруг принимались петь дурными голосами.
Давно темнота укрыла город, а всё не расходились москвитяне по домам – разбирали завалы, обменивались бедами, плескались в тёплых водах Москвы и Яузы. До Ильина дня с неделю оставалось, и бани ещё не топили. Наконец все понемногу успокоились, только стражники перекликались на кремлёвских дозорных башнях неохотно и сонно:
– Славен город Москва!
– Славны пределы московские!
– Пресвятая Богородица, спаси нас!
Анне не спалось: распирало голову, мучила жажда, то и дело приходилось выскакивать во двор по малой нужде.
– Покоя нет от тебя, непутёвая, – ворчала мамка, поспешая за ней босиком, – обуй мои ичиги. Куда свои-то подевала? Опять в постель с грязными ногами кувыркнёшься!
Анна добредала до кровати в мамкиных ичигах, а потом опять неслась во двор босиком.
– Господи, сил моих нет за тобой гоняться, – сокрушалась усталая мамка. – Говорила: не пей на ночь узвара[17], рыбки солёненькой поешь. Сольцы, что ли, теперь полизать тебе, авось поможет. И на двор не шастай: вон ведро поганое у печки. Как дитя малое, как дитя! – Она подтащила ведро к кровати и, плюхнувшись на свою лежанку, тут же захрапела, тоненько, с переливами.
– Мамка, мамка! Во двор пойду! Не зима же! Мамка.
Но та продолжала свистеть весенней синицей.
Анна нашарила свои ичиги, бесшумно выскользнула из светёлки. Так же бесшумно спустилась по лестнице, освещённой багряным светом лучин (в сенях свечей не жгли), прошмыгнула незамеченной мимо задремавшего у дверей стражника. Дверь была открыта. Шагнула за порог – тут же остановилась, дернувшись, будто перед ней натянули верёвку.
На крыльце, на средней площадке, в ярком свете луны возились (боролись?) двое. Здоровущая баба (девка?), по одежде не разобрать: в исподней рубашке, как Анна, и тоже простоволосая и босая, прижав к перильцам, душила кого-то небольшого щуплого. Он уже молчал, не отбивался, только ручки вздрагивали на плечах великанши!
– А-а! Отпусти, отпусти сейчас же! Караул! – закричала Анна и ринулась разнимать.
Девка мигом отпрянула от своей жертвы, точно на них ушат опрокинули, метнулась с крыльца, а за ней следом скатился… суженый, Василий Иванович, князь рязанский, растерзанный, взъерошенный, в одном сапоге.
И тут Анна сообразила, что они целовались.
– Они целовались! Целовались! – завопила она, увертываясь от мамкиных рук.
– Она целовала! Целовала моего суженого! – ломилась Анна в ложницу к матери. – Матынька, открой! Открой же!
– Замолчи сейчас же! – Мамка вцепилась в Аннину рубашку.
– А-а!
Пришлось влепить княжне пощёчину.
– Сплюнь, сплюнь! Вот так! Весь дом переполошила.
По двору катился, нарастая, разноголосый лай. В тереме захлопали двери. За спиной мамки громко дышал караул. И дверь ложницы вдруг открылась, великий князь Василий Васильевич, запахивая сурожский[18] халат, спросил громко и недовольно:
– Почему шумишь, Анна? Почему не спишь до сих пор?
– Напугалась она надысь, князь-батюшка. – Выступила мамка вперёд и, оттесняя Анну, зажала ей рот рукой. – А тут ещё лунность на дворе. Луна с постели подняла. Я с уголька попрыскаю…
– Это уж дело твоё. Но чтобы было тихо. Выспаться в родном доме не дают.
Князь хлопнул дверью, громыхнул изнутри засовом.
– Вот дурёха так дурёха! – перепуганная мамка легла с Анной, гладила её, как младенца перед сном, по худенькой горячей спине, по мокрым щекам. Спасла Богородица – не открылось, что выскочила княжна одна ночью во двор. Только бы стражник не проболтался, ну да нет ему корысти – сам, видно, задремал и тоже проворонил девку. – Надо же так дом переполошить из-за пустяка. Я, бедная головушка, подумала, напугал тебя кто или собаки набросились. И чего ты к княгине помчалась среди ночи?
