Ради жизни на земле - Иван Драченко

…Подбит ведущий третьей группы старший лейтенант Шаповалов. Рассыпалось хвостовое оперение на машине Николая Бойченко. Он кое-как пристроился к Шаповалову и они вместе потянули к линии фронта. Четверка «мессеров», заметив легкую добычу, решила доклевать поврежденные ИЛы, но им преградил путь Александр Овчинников. Он обрушил на стервятников такой огонь, что те заметно растерялись. Опомнившись, один «мессершмитт» зашел в хвост Овчинникову и сразу наскочил на огонь Александра Смирнова. Другого фашиста меткой очередью припечатал его стрелок — младший сержант Богудинов. «Тощий», кренясь на крыло, закувыркался к земле.

В этой кутерьме гитлеровские летчики отсекли несколько самолетов от основной группы и погнали прямо на свои зенитные позиции. Сумерки сгущались, и теперь еще отчетливее виднелись их сверкающие щупальцы. Облачка разрывов лопались все ближе и ближе. Глянув влево, я засек приближающуюся к кабине трассу. Работал рулями, чтобы от нее отвернуться скольжением, отчетливо услышал, как воздух расщепился от скрежета металла. Сгоряча не понял: меня полоснула зенитка или Николая Пушкина. Переворотом ушел на бреющий и, прижавшись к земле, через минуты две сделал горку. Только теперь определил визуально: лечу не в сторону своего аэродрома, а в сторону Харькова. Но там же немцы!..

Новый взрыв потряс машину. Мотор стал давать перебои. Стрелка указателя оборотов то прыгала влево, То в такт вырывающемуся изнутри глубокому вздоху подскакивала вверх. Штурмовик с каждой секундой «тяжелел», и управлять им становилось все труднее и труднее. Высота неумолимо падала. Уже отчетливо вырисовывались подковообразные позиции зениток, пулеметные гнезда. У дороги сновали немцы. Надо тянуть подальше от них, ближе к оврагу. В кабину хлестало гарью, горячим воздухом. Перед глазам» плавал едкий сизый дым…

— Пулемет к бою! Держись крепче! — крикнул я стрелку. Мне удалось немного выровнять самолет. Замелькали воронки, борозды, петли окопов. Зверская сила потянула от сидения, в глазах засверкали, замельтешили разноцветные круги, кровь из ноздрей потекла на подбородок. Я провалился в темноту. И нет конца этому падению.

Сознание вернулось, вложившись в считанные секунды: плен. Словно в тумане, около мотоцикла увидел сухопарого обер-лейтенанта с молнией на петлицах. Он ткнул в мою сторону руку и выдавил вопрос:

— Вы штурмовик?

Глотнув соленую слюну, я отрицательно покачал головой. Рука гитлеровца выразительно легла на кобуру парабеллума.

«Только бы, гад, скорее кончал», — мысленно подгоняя решение офицера, я с трудом поднялся, ища руками опору. Сделав шаг, упал. Снова провалился в какую-то бездну.

…В углу простонали двери. Луч солнца воровато проник в щель и зажег в темноватой комнате бледный пыльный след. Ко мне возвращалось сознание. Но почему перед глазами стоит такая непроглядная темнота, подступившая к самым зрачкам?

— Люди? Есть тут кто? Я ничего не вижу, — протянутая рука наткнулась на заплесневелую стенку. На мой голос скрипом откликнулись ржавые койки, перемятая солома зашевелилась в рогожных матрацах.

— Повернись сюда, товарищ, — отозвался кто-то рядом. — Давай сниму бинты.

— Бинты? Нет, я сам.

Рванул задубелую на голове повязку. Взгляд остановился на стенах с подозрительными коричневыми пятнами, на единственном окошке, затянутом решеткой. Провел ладонью по лицу: сплошное месиво. Кровянится опухший рот В палату прошмыгнул какой-то тип. Морда лоснится, рябой, как вафля. Молча положил на табуретку возле койки ломоть хлеба. Хлеб был теплый и источал такой знакомый, вкусный, приправленный хмелем запах, что мне сразу стало плохо от внезапного приступа голода Только сейчас вспомнил — двое суток во рту не держал маковой росинки. Отломав кусочек хлеба, хотел положить в рот, но неимоверная боль связала зубы. Десяток пар глаз наблюдало за безнадежными попытками проглотить хлеб, бессильные чем-либо помочь. Тогда один из пленных подполз на коленях к моей койке, взял ломоть хлеба и стал жевать.

— Зачем, товарищ? — задыхался я от волнения. — Я сам. Я попробую еще раз, может, смогу.

— Бери ешь. Нам надо выжить. И учти, — прошептал на самое ухо сосед, — тебя начинают обрабатывать.

Пожеванный хлеб приятно щекотал во рту. И все-таки от такой заботы мне стало не по себе. Какой я беспомощный! Из глаз покатились тяжелые слезы, и, чтобы их никто не видел, я отвернулся к стене, до боли сжимая закопченные кулаки.

На завтрак снова принесли хлеб, на сто граммов больше, чем всем остальным. Заметив мой недоуменный взгляд, надзиратель промычал: «В Полтаве украинцам дают хлеба больше, чем русским. И не вздумай с ними делиться. Прибью…» Упитанный мордоворот показал мне кулак величиной с лошадиное копыто.

Вечером в камеру-палату вошел длинноногий офицер в фуражке с высоко вздернутой тульей. Сверкнув золотым зубом, заулыбался, а глаза холодные, словно утренний пней:

— В регистратуру.

«Регистратурой» оказался кабинет с наглухо закрытыми окнами. Сидевший за столом лысый толстяк в форме немецкого полковника поднялся, пригласил сесть.

— Мы знаем все. Ты летчик, штурмовик. А штурмовики — насколько я знаю — народ очень смелый, и машины у вас сущие дьяволы. Кто же тобой командует? — Полковник ткнул в мою сторону острием карандаша.

Я молчал.

— Ну, тогда я тебе помогу. Отто! — Полковник негромко выкрикнул, и на пороге вырос золотозубый. — Принесите альбом.

На столе полковник разложил десятки снимков. Среди них я заметил портрет командира полка. Чуть не вскрикнул, но сдержался. Мотнул головой:

— Нет, знакомых не вижу.

— Хорошо, верю. А вот ваши комиссары. — Передо мной вновь рассыпали пачку фотографий. И с них смотрели знакомые лица. Но я опять покачал головой.

Полковник нервно сгреб в кучу снимки.

На допрос меня водили по несколько раз на день, и частое мое отсутствие показалось кое-кому в камере подозрительным. Однажды услышал в темноте обидное до боли: «Наверно, уже продался с потрохами». Я, весь налившись злостью, закричал на всю камеру:

— Еще не сделали таких денег, чтобы меня купить. Не найдутся они ни у берлинских лавочников, ни у мюнхенских пивоваров. А жизнь свою я отдам за дорогую плату…

— Тише, ребята, — понеслось из разных концов. — Отсюда надо вырываться. Любой ценой.

Меня перевели в отдельную палату. Вокруг чисто, все сверкает белизной, уход. Молча приходят врачи, дают лекарства и исчезают белыми призраками. Зачастил ко мне и сосед на костылях. Прыгает воробьем, выставляй пистолетом забинтованную ногу. Отрекомендовался офицером-танкистом. Сам немолодой, плешь на голове просматривается. Весь какой-то невыразительный, говорит намеками. Он-де понял: возврата к нашим нет, пленных там ставят к стенке, так что надо менять стаю. А залетел в нее, то каркай по-другому. Всякий там долг — ерунда, а совесть — не дым, очи не выест.

Так вот куда клонишь, «офицер-танкист»!

— Ты мне, гад, туману не напускай, — прорычал я на плешивого, — Я идругие поговорки знаю. Говори прямо, без всякого словесного тумана.

Как ни изворачивался «сосед», я узнал: немцы уже начали испытывать недостаток в летных кадрах и согласно приказу Гитлера собирали в специальные лагеря пленных летчиков с целью использовать их на своей стороне под флагом «русской авиации». Да, видать, туго приходится «люфтваффе»!

Теперь понятно, почему меня так внимательно обхаживают врачи, а на столе вместо баланды и черствого хлеба появляются ресторанные блюда с неизменной порцией вина.

А сосед мне напевал:

— Согласишься — жить будешь с шиком, вот так… — И он показывал мне журнальчик, где вкушали «прелести» слуги власовские.

— Ну, а если я откажусь?

Сосед прошептал:

— Не понравится, сам знаешь, что можно сделать, когда в руках самолет. Махнешь к своим, а тебя там, как бабочку на булавку, р-а-з! — и в коллекцию.

— Мразь! — Я схватил «танкиста» за грудки, хотел ударить его, но тот, изловчившись, выскочил из палаты, забыв о костылях.

Через минут десять вошел полковник, его сопровождали тот же золотозубый Отто и еще два офицера.

— Ты просил подлечить, мы великодушно пошли на это, — начал полковник, — А теперь, как говорят русские, долг платежом красен. Подпиши документ, и…

— Никаких бумаг подписывать не буду.

— Так ты, может, коммунист?

— Да, я — коммунист и служить всякой погани никогда не буду. Не дождетесь! Если мне суждено умереть, я умру на своей родной земле, а ваши могилы останутся безызвестными, и даже волки на них выть не будут.

Полковник рассвирепел.

— Не надо патетических изречений, молодой человек. Больше здоровых, трезвых инстинктов. Бросьте корчить из себя эдакого героя, ибо, как говорят русские, ни сказок о вас не расскажут и, кажется, песни о вас не споют. Взять!!!