Петербуржский ковчег - Сергей Зайцев

Что об этом думал Аполлон?... Он бежал от этого в мыслях. Но если следовало признаться самому себе, то он скорее был бы с первыми, чем со вторыми; он знал своих крестьян, и он не думал, что в имении Романовых им так уж плохо живется, но он и не был уверен, что они не желали бы стать свободными (хотя сами крестьяне не всегда знали: что для них свобода — благо или зло; свобода — роскошь, но свобода — и испытание, которое не все выдерживают); Аполлон знал немало случаев, когда отпущенный на свободу крестьянин, помыкавшись и хлебнув бед, возвращался к хозяину с просьбой принять его обратно; что же касается самовластия государя-императора, то ослабление его, по мнению Аполлона, неминуемо должно было разрушить страну; власть — это как чан, в который насыпан горох; убери чан — и горох рассыплется... Еще дед Аполлона рассказывал ему, маленькому мальчику, как начиналась и чем закончилась революция во Франции. Так все вышло печально!... Однажды за завтраком, размачивая в чашке медовый пряник, дед сказал слова, которые крепко запали в память Аполлону: «При нашем русском легкомыслии, при нашей необузданности очень скверно будет, если один сумасбродный моряк привезет в Россию на своем корабле гильотину. Кто знает, не плывет ли уже тот корабль?..»

Быть может, Аполлон ошибался, но он не считал себя вправе что-либо круто менять в мире людей или стремиться к этому...

«Нет, бежать, бежать от этих крамольных мыслей! Куда они заведут законопослушного порядочного человека?..» Аполлон согласен был с Горацием, которого неплохо знал и любил:

О том, что ждет нас, брось размышления,Прими, как прибыль, день нам дарованныйСудьбой и не чуждайся, друг мой,Ни хороводов, ни ласк любовных...[5]

Гораций, судя по этим бессмертным стихам, явно не был чужд идеалов эпикурейства, утверждающего, что телесные, чувственные наслаждения — источник всех благ, а знания следует обретать во имя единой цели — безмятежности духа и бесстрашия перед лицом смерти...

Аполлон полагал: что толку загадывать на завтра, если не можешь на это завтра повлиять? Действительно, не проще ли полно жить сегодня — творить и любить?.. Творения твои и любовь — не есть ли сами по себе залог обеспеченного и счастливого будущего?

«Каждый, кто может принести пользу, волен как хочет распорядиться своей жизнью... И по какому бы первоначалу он ни жил, а пользу принесет...» — подумав так, Аполлон со спокойным сердцем повернулся к крепости спиной.

На ум ему сейчас пришла Милодора. Вот достойный предмет грез!... Вот кому жизнь посвятить, кого носить на руках по саду, кого ласкать и нежить, кого оберегать от превратностей бытия, кому служить — как служили своим прекрасным избранницам благородные мужи средневековья...

Невольный вздох вырвался из груди.

Гулко ударил колокол, когда Аполлон вошел в дом. Из лакейской выглянул тот худощавый бородатый старик и, молча кивнув Аполлону, опять исчез. Аполлон догадался, что старик этот — Антип — не только здешний дворник, но и привратник, и, может, истопник, и кто еще, сразу на ум не придет... Небольшое число прислуги — был еще один признак того, что дела у хозяйки дома ныне идут не блестяще.

Колокол все еще гудел. Чтобы не привлекать к себе особого внимания, Аполлон приглушил колокол рукой. Прочитал на нем надпись. Это была рында со шведского брига «UPSALA», по всей вероятности, потопленного в одном из морских сражений прошлого века...

Первая ночь в доме показалась Аполлону жутковатой. Он был один на чердаке. Изменилась погода, со стороны моря налетел сильный ветер. Под ударами его где-то гудело кровельное железо, слышались всякие шорохи, постанывали, поскрипывали стропила и дрожали стекла в окне.

Аполлон долго ворочался с боку на бок и не мог уснуть.

Ветер заунывно завывал в трубе. В его вое чудились Аполлону какие-то разговоры, крики, смех женщины и плач ребенка — девочки. А может, эти звуки и не чудились вовсе, может, жильцы дома еще не легли: где-то ссорились супруги, пышнотелая кокетка принимала кавалера, заболела чья-то девочка, у нее случился жар... Или это были те звуки, что запомнил дом. Очень старый дом...

Он поскрипывает, повздыхивает — оживает в непогоду. Ветер мечет в окно струи дождя... И никак не уснуть; лезут в голову разные мысли... Дом... Дом... Петербург строился на болотах, на месте шведской крепости. Когда строился, было много жертв. Разве не правда, что многие города мира стоят на костях?.. Дом... В непогоду оживают голоса минувшего... Этот смех молодой женщины! Он тревожит; есть что-то дьявольское в нем... Может, это смеется несчастная Анна? Раскачивается на крюке... Глаза выпученные, белки сверкают, а лицо багрово-синее...

Аполлон покосился в темноту, в то место, где торчал в потолке крюк. Но ничего не увидел, поскольку в комнате было совершенно темно — во дворе не стояли фонари, а если бы и стояли, то свет от горящих промасленных фитилей вряд ли достиг бы чердачного окна. У Аполлона был порыв зажечь свечку, но он вспомнил, что у него нет свечки, а лампу ему не оставили.

Аполлон долго еще слушал звуки, утомленное воображение рисовало ему неправдоподобные феерические образы; потом, должно быть, ветер переменился, и звуки стихли. Образы, навеянные фантазией, незаметно преобразились в образы сна...

... А под утро будто кто-то толкнул Аполлона в плечо. Он открыл глаза и не сразу сообразил, где же находится. Светало — слегка алел восток. Гудело за стеной — в трубе. Верно, истопник протапливал печи. В полумраке на потолке мрачно чернел крюк...

И Аполлон вспомнил, что он — в доме Милодоры.

Глава 7

Встреча с издателем была в этот раз почти мимолетной — на короткой ноге. Господин Черемисов искренне порадовался, что Аполлон перебрался наконец в столицу... Издатель сказал, что давно Пора заняться делом всерьез и ковать себе крылья. «Переводы — хорошо! Вот вам Вергилий, любезный друг Аполлон, начните с «Буколик». Но не забывайте и про свое — куда влечет вашу душу... Я заметил: вы — философ...»

Аполлон, отметив проницательность Черемисова, не стал прежде времени говорить о том, что уже пишет «для души»... Даже издателю. А может, точнее сказать: именно издателю.

Вернувшись, Аполлон поднялся к себе на «аттиковый этаж» (что значительно благозвучней, нежели — чердак) и застал под дверью своей комнаты Устинию с подносом.

Удерживая поднос одной рукой, девушка с самым тревожным видом стучала в дверь и даже не услышала, как Аполлон появился у нее за спиной.

Он легонько тронул ее за плечо, служанка вздрогнула и оглянулась. Губы девушки дрожали. Но она быстро справилась с испугом:

— Господи! Вы уже поднялись?.. Аполлон открыл дверь ключом.

— Я не из тех, кто спит долго. А ты, как будто, думала иначе?

— Слишком мало вас знаю, — горничная уже была прежняя словоохотливая Устиния. — Молодые ученые господа всегда спят много — потому что читают и пишут по ночам. Вот я и думала: мне не добудиться... Госпожа велела передать, что она свободна до полудня — если вам угодно сегодня решить все дела... И послала завтрак.

Войдя в комнату за Аполлоном, Устиния поставила поднос на стол и огляделась удивленно. Должно быть, не ожидала того порядка, какой увидела.

Аполлон усмехнулся:

— Хочешь сказать: молодые ученые господа нуждаются в няньках?

Девушка улыбнулась:

— Все бы были такие жильцы!... Доктор Федотов, например, устроил сущий беспорядок в своих апартаментах и очень злится, если я что-то перекладываю на другое место. И вообще говорит, чтобы я к нему не входила... А как же убираться?! — девушка, с удовольствием глядя на Аполлона, теребила оборки на своем накрахмаленном переднике. — А художник Холстицкий повсюду разбрасывает грязные тряпки — он ими вытирает кисти. И красками заляпал весь пол.— приходится ножом соскребать. Бумагами очень сорит. И тоже злится, когда я прихожу с уборкой... Он, конечно, добрый человек, но очень больно щиплется...

— Щиплется? — Аполлон с интересом, но как бы мельком, оглядел ладную фигурку девушки. — Я его понимаю. Он, наверное, веселый человек...

— Когда как, — Устиния стояла у двери. — Когда работой доволен, он весел, он добрая душа. А бывает мрачен. Однажды порезал портрет ножом.

Аполлон покачал головой:

— Любопытно...

— Господин полицеймейстер заказал ему портрет, — девушка хихикнула, глаза ее весело заискрились, — и все был недоволен этим своим портретом. Говорил: почему щеки висят? почему нос — картошкой? Велел переписать — чтобы щеки были поглаже, как у молодого, чтобы нос был не картошкой. А нос у него и в самом деле картошкой. Куда от этого уйдешь?.. Холстицкий переписывал, переписывал, а потом схватил нож и — по этому самому носу. Хорошо, господина полицеймейстера не было рядом, а то случился бы скандал...