Праздник тайфуна. Шанхайская проза - Линь Наоли

– Нет, любимая. Это рассказ о доверии. О том, как женщина, наплевав на доводы разума, начинает доверять мужчине. И как мужчина, не привыкший доверять людям, впервые этому учится. И сталкивается с предательством. И после этого предательства закрывает свое сердце навсегда.

– Интерпретации, – Фэй пожала плечами. – Не волнуйся за меня. Уж если мне достанется билет про Чжан Айлин, я сумею отстоять ответ.

Они зашли в лапшичную. Ван Мин аккуратно положил ее сумку на стол, а свой портфель кинул под скамейку. Он умудрялся выглядеть крайне нелепо даже в первоклассном костюме. Идеально сшитый по фигуре лучшими портными Гонконга, пиджак все равно сидел мешком. Толстая оправа очков и неопрятная челка, и детская улыбка… Фэй едва сдержала смешок. Когда-то ей нравилось в нем это.

– Будьте добры лапшу с креветками. Очень острую.

Прости, дорогой Ван Мин.

4

Тринадцать лет назад классная комната пахла мелом, собачьей шерстью и аллергической пыльцой – солнечным предвестием лета, но чихать в ней запрещалось. Располневшая Катерина Ивановна разрешала только слушать.

Четырнадцатилетняя Дуняша облизывала губы и морщилась от вкуса мела на языке, ждала пару минут и облизывала снова. Половое созревание, заметный недостаток кальция и голос располневший Катерины, всегда выкарабкивающийся из поскрипывания в конце записи, как маленький черт из незакрытой двери преисподней, возбуждали смутное желание подавиться меловой пылью.

– Слышите? – загадочно поскрипывала Катерина Ивановна и обводила комнату взглядом. – Дуня, что вы слышите? Сколько ворон насчитали, Дуня? Вы думаете, вас никогда отсюда не отчислят? А вы что слышите, Тимур? Выньте жвачку изо рта, вы же не корова, коровы не изучают музыку в школе.

Дуняша облизала губы.

– Это гнев Электры, жаждущий отмщения. Страсть, вы слышите ее страсть? И царственность, величие, а почему, Арсений? Она дочь своего отца, дочь Агамемнона. Что случилось с Агамемноном, Дуня? Мы слушаем Штрауса, а не ворон, Дуня. Агамемнон убит, убит подлым Эгистом, любовником Клитемнестры. И для дочери Агамемнона не будет успокоения, пока она не отомстит за смерть отца. Вот эту ярость, вы ее слышите?

Дуняша подумала, что не прочь разгрызть маленький кусочек мела. В четырнадцать она уже знала, как поступать, когда это желание становится нестерпимым.

– Катерина Ивановна, можно выйти?

Располневшая Катерина поморщилась так, будто Дуняша, по меньшей мере, чихнула.

В коридоре она спокойно развернула лимонные леденцы и отправила в рот целую горсть слипшихся конфет. Плохо для зубов, но все же лучше, чем курить. В школе курили только неудачники, поэтому Дуняша не могла себе позволить такую роскошь.

Захвати она тетради по китайскому, можно было бы заняться прописью иероглифов в пустой рекреации. Дуняша с ума сходила от Японии и несколько лет убеждала родителей, что ей нужны уроки японского, но те и слышать не хотели о такой бесполезной трате времени. В ходе военных действий Дуня провалила один из школьных экзаменов, что заставило родителей признать необходимость альтернативного пути – на случай, музыкальная карьера девочки случайно свернет не туда. Сошлись на китайском.

Дуняша была готова отыскать пустой класс и начать прописывать иероглифы мелом на доске, но что-то иное отвлекло ее внимание.

Пустые коридоры темнели и сужались к туалетам. Дуняша поднялась на этаж выше и свернула в левое крыло, как голодный студент на запах неизвестной столовой, неуверенно следуя шумному диктатору внутри своей головы, который голосом Катерины Ивановны скрипел ей: «слушай».

Нюх вел Дуняшу к будущему.

Мимо масленого голоса толстого лектора, мимо струнников, мимо тишины, в самый конец коридора, в котором из-за затянувшегося ремонта никогда не проводили занятий. Фортепианная соната за плотно закрытой дверью звучала знакомо и не очень хорошо. Дуняша знала музыку – Кабалевский, третья соната, которую она разучивала три года назад, но так и не закончила, потому что подвернулось что-то поинтереснее. Она остановилась рядом и прислушалась, не решаясь открыть дверь. Она узнавала каждую ноту и не понимала, что с ними не так. Инструмент рождал неправильный звук.

Музыка резко оборвалась, и Дуняша чуть не подавилась собственным сердцем, зашедшимся с непристойной скоростью.

Ученица провела ладонью по двери, шершаво прокрашенной школьной голубой краской, малодушно допуская две возможности: в одной за фортепиано сидел не человек, в другой человек сидел не за фортепиано. Снисходительная любовь преподавателей, обескураживающее всех чувство музыки, надежды мамы, папы и российского искусства, если немного притянуть за уши. Дуня не могла угадать инструмент и боялась увидеть в проклятом классе подтверждение своим страхам – зеленого тролля, играющего на заросших мхом камнях, или покойницу, шлепающую саваном по воде. Тринадцать лет ее жизни уйдут на попытки объяснить себе, чем руководствовался бог, подыгравший такому стечению обстоятельств? Лучше бы она вышла покурить за угол с троечниками-валторнистами. С тех пор Дуняша предпочитала курить перед тем, как открывать незнакомые двери. Но в полдень 18 апреля 2003 года в солнечном коридоре школы то-то потянуло ее зайти в закрытый на ремонт класс, хотя тревожное чувство подсказывало, что за дверью ее ожидает разочарование.

5

Фэйфэй выбежала из метро на станции «Храм тишины и спокойствия». С перекрестка виднелся край библиотеки университета Цзяотун – светло-серой и круглой, как Китай. Нужной книжки не оказалось в интернете, а в библиотеке Фуданя хранился только один искореженный вандалами экземпляр – кто-то вымарал из учебника самые важные главы.

Библиотекарь отказалась пускать студентку конкурирующего вуза и выдала Фэй стопку бланков для заполнения: «подайте заявку на регистрацию, дождитесь звонка от администрации, в течение недели вам позвонят и пригласят на оформление карточки постоянного посетителя».

– Мне нужно сейчас, – с терпеливой вежливостью возразила она. – Мы в Фудане сдаем научные работы до окончания межсеместровой аттестации.

Сотрудница фыркнула на английское слово, грузно вышла из-за стойки и велела ждать. Фэй нервно поглядывала на часы – библиотека закрывалась в четыре, а редкую книгу ни за что не разрешат вынести из читального зала. Она раздраженно достала конспекты с нелепым намерением учиться прямо здесь, назло библиотекарше. Белая записка выпала из тетрадки, завертевшись, как подхваченный ветром мотылек. Фэй подумала: пусть лежит. Пусть там лежит на полу, пусть ее топчут студенты, пусть волозят по грязи уборщицы. Но любопытство пересилило. «Кто-то набрал пару килограмм за выходные. У королевы синих чулок хороший аппетит?»

Фэй смяла бумажку и положила в карман. Сердце покалывало. Когда впервые она обнаружила у себя в сумке записку «уродина Ли Фэйфэй», ей было даже не на кого подумать – в кругу Фэй уже давно не осталось людей, которым она могла быть ненавистна. Но с тех пор записки стали подбрасывать каждую неделю. В пальто. В сумку. В университетские конспекты.

Иногда в них были оскорбления совсем личные, и Фэй понимала – это пишут ее самые близкие подруги. Ни одна из них не знала так много про жизнь Ли Фэйфэй. Но вместе они знали о ней почти все. Фэй поначалу плакала и хотела спросить в открытую: «почему?». Но с каждой новой запиской решимость уходила. Как-то раз записка предположила – не будет ли всем лучше, если Фэй просто уйдет. Она подумала, что это про их дружбу, но потом поняла – это про сам факт ее существования.

Подошел администратор, чтобы забрать связку ключей. Его взгляд задержался на Фэй всего на несколько секунд. Но затем еще на несколько. Фэй решилась.

– Привет? – робко спросила она. – Не пропустите?

– Пропуск забыли? – администратор понимающе улыбнулся.

– А?… Да, я… извините.

Мужчина подмигнул Фэй и приложил свою карточку к проходной. Студентка запуталась в железных шлагбаумах, покраснела, быстро сбежала в глубину книжных рядов, неловко пробормотав «спасибо» и обернувшись несколько раз. Проходя мимо зеркала, Фэй вспомнила: она же теперь красивая. Надо бы вести себя соответствующе.

Ее рука коснулась корешков, побежала вдоль рядов – образы злодеев в современной китайской прозе, бесы и демоны в рассказах 20 века, традиция и революция – архетипы из народных суеверий в литературе нового времени. Пальцы замерли на истрепанном красном переплете. «Голодные духи на заре коммунизма. О чем не говорил Конфуций, о чем не говорил Лу Синь».

Вдруг кто-то оттолкнул тонкие пальцы Фэй и ловко вытянул корешок и плотного ряда книг.

– То, что нужно, – обрадовался высокий мальчик, повертев в руках книжку.

Длинная челка закрывала сбоку лицо, но Фэй похолодела от звука знакомого голоса. Так мало изменился.