Моя академия. Ленинград, ВМА им. С.М.Кирова, 1950-1956 гг. - Михаил Кириллов

Надвигалась осень, дни становились все короче. Брат Володя учился в мужской школе. Виделись мы с ним редко. В ноябрьские праздники в беседке на углу Летнего сада играл духовой оркестр Военно-морского флота. Тогда, как и сейчас, это было редкостью.

Однажды, осенью, меня назначили патрулем по городу. В комендатуре я, как и все патрули, получил инструктаж и пистолет. Определили мне маршрут: Литейный проспект, от ул. Некрасова до Литейного моста. Ходил и ходил. Одного солдата-разгильдяя остановил, да и тот убежал. К 24.00 вернулся в комендатуру, чтобы сдать оружие. И надо же такому случиться: из отделения милиции в районе Волкова кладбища коменданту в этот момент сообщили, что какой-то рабочий из строительного батальона угрожал персоналу ножом в соседней столовой. Требовали прислать представителя комендатуры для разбирательства. Добирался туда каким-то трамваем и долго искал в полной темноте отделение милиции.

С милиционером пошли в батальон. Выяснилось, что там все уже спят и объявлять проверку нецелесообразно, да и cтроителям завтра на работу идти надо. По телефону доложил коменданту, а уж он и забыл, кого и зачем послал. Разрешил возвращаться. А как? Хорошо, что один из милиционеров ехал в центр на мотоцикле, он и отвез меня, но только до площади у Московского вокзала. Пришлось топать по ночным улицам до комендатуры на Садовой, а потом уже без сил добираться к общежитию через Литейный мост. А Вы бывали в районе Волкова кладбища ночью?

Бывали со мной в то время и курьезные случаи. Наша группа взяла абонемент в Эрмитажный театр, что на Дворцовой набережной, и мы всю осень посещали лекции по искусству. Белый мраморный зал, обрамленный колоннами, амфитеатром места для слушателей, покрашенные в белый цвет, низкая сцена, диапроектор, трибуна для лектора – все это успокаивало. В этот вечер, после занятий, я забежал домой, перекусил, на темной лестнице быстренько почистил сапоги и, опаздывая, бросился через Кировский мост к лекторию. Вошел в зал, когда уже потушили верхний свет, сел на свободное место. Речь шла о фламандском искусстве. В перерыве свет зажгли. И тут я заметил, что у меня почищен только один сапог, а другой грязный хуже некуда. Пришлось просидеть, не вставая, всю лекцию, стараясь остаться незаметным. Рассеянность – ранний признак будущего ученого?

Кафедра паразитологии завершала цикл биологических дисциплин. Ее возглавлял академик, генерал-полковник м/с Евгений Никанорович Павловский – известный исследователь паразитарных болезней в регионе Средней Азии. Кафедра обладала богатыми коллекциями эндемичных паразитов и большим фотоматериалом. Исследования Е.Н.Павловского имели мировое значение. Коллектив кафедры составляли сподвижники и ученики ученого. Случайных людей здесь не было. Пожалуй, это и было наиболее памятным и поучительным. Е.Н. во время своей лекции непрерывно ходил вдоль трибуны и, закинув руку через свою большую седую голову, чуть наклонив ее, чесал противоположное ухо. Такая у него была привычка. Некоторые из наших слушателей копировали его, но Павловскими не становились.

В конце ноября переехали в дом на Саблинскую улицу, недалеко от Большого проспекта. Там было просторнее, плата была поменьше, но отопление было печное. Как-то нам привезли два кубометра дров и выгрузили их во дворе, прямо в снег. Я и братишка Володя, ученик 5-го класса, должны были поколоть дрова и занести их в дом. Я торопился, так как нужно было вернуться на лекцию. Стали таскать дрова: я побольше, Вовка поменьше. Через 10 минут он стал отлынивать от работы, ныл, что у него заболел живот. Я рассердился: ведь это было общее дело. Заставлял, заставлял, упрекал, но он таскать дрова отказался. Пришлось мне все сделать самому и, оставив его в квартире с его животом, я убежал на лекцию. Вечером вернулся домой и узнал, что Вовку отвезли в хирургическое отделение и прооперировали по поводу флегмонозного аппендицита. Конечно, я мог бы разобраться в ситуации несколькими часами раньше, будь я меньше поглощен дровяной проблемой, заслонившей от меня реальное состояние братишки, но, видимо, во мне еще не заработало чутье будущего врача. Мирское отодвинуло милосердное: животик-то у братишки действительно болел.

Частая смена квартир – обычное дело для военнослужащих. Лимитируют средства, а зарабатывал их только отец. Правда, к этому следует добавить, что большая часть моей зарплаты также шла в семейный котел. Отец хлопотал о получении квартиры, и к декабрю обещание было дано.

Сохранилась запись из дневника, зарисовка зимнего города.

«Декабрь. Пироговская набережная. Мокрый гранит. Шинель темна от сырости. Над Невой клочьями стелются облака. Над темной водой чугунно нависают мосты. Неподвижен грязно-серый лед. Почти касаясь его, торопливо летит черная птица. У низких берегов стынет шуга. Ветер несет волны против течения. Кажется, ничто не в силах сковать стихию реки и неба, широко раздвинувшую город. Плечи домов прижались друг к другу. Чернеют заводские трубы, подпирая низкое небо. Затаилась «Аврора». Над черной решеткой Летнего сада сиротливо торчат голые деревья. Ветви их под натиском ветра стелются. Дрожит мокрый кустарник. Сутулятся спины прохожих.

Всё залегло за низким бруствером набережных – словно солдаты лежат вповалку в серых промокших тяжелых шинелях, упершись коваными сапогами в мостовую. Кажется, что по цепи, преодолевая ветер, бежит команда: «Эй, Петропавловски-и-й!. Убери штык, прижмись к земле…».

Город держит оборону. От ветра тяжело дышать. Не оторваться от мокрых перил. Стихия захватывает. Не уйти от борьбы, от любви, от боли, от памяти в воронках, от преодоления. Не город, а училище стойкости. Мой родной город. Кто прошел его курс, научился ждать, в шторм – залечь, упереться коваными сапогами в родную землю, слиться с ней и выдержать, тому под силу cбросить тяжелую плиту неба и опрокинуть на город бескрайнюю синь».

Стихи в прозе. Желание облегчить душу, сбросить напряженность. Учеба в Академии воспитывала стойкость.

Перед Новым годом посетил семью Ратнеров – в районе Советских улиц. Они были евреи, жившие в Ленинграде уже четверть века. Мне была знакома их дочь, студентка. Познакомился у них с Фимой, студентом Политехнического института, юношей, приехавшим из Серпухова, который, как мне показалось, сюда приходил, так как в Ленинграде у него не было других родных, а, может быть, просто приходил поесть. Его кормили.

Евгений Аркадьевич, педиатр, был уже не молод, но продолжал работать в поликлинике. В печати муссировалось дело врачей. Черной краской замазывались имена крупнейших ученых, в том числе прошедших проверку войной. Речь шла, прежде всего, о профессоре М.С.Вовси, главном терапевте Красной (Советской) армии с 1941 по 1948 годы. Очередной заговор? Но дело было еще и в том, что 90 % арестованных были евреями, и это подчеркивалось.

В этой семье с возмущением говорили о начавшейся волне издевательств над киоскерами, библиотекарями, врачами в поликлиниках и учителями еврейской национальности или еврейской наружности. Люди вынуждены были увольняться. И этому никто не препятствовал. Антисемитизм легко разжигает пожар национальной ненависти. Ты живешь плохо? Так вот почему ты живешь плохо! Я не знал, что ответить этим людям. Мне было стыдно. И многим моим товарищам. Но не всем.

Под Новый год собрались с соседями по общежитию перейти замерзшую Неву, благо она текла у нас прямо под окнами. Мы видели, как это делают другие. Осторожно спустившись с Пироговской набережной, там, где начинается Большая Невка, наискосок от стоявшей впереди «Авроры», медленно пошли по льду, обходя торосы. День был сумрачный. Идти было страшновато. Под ногами неслышно неслась многометровая невская стремнина. Вспомнилась картина какого-то художника, где Ленин в пургу пешком идет по Финскому заливу. Это вдохновляло. Отсюда, с реки, город был очень красив, нарядно убран снегом. Было необычно тихо, и все казалось далеким, немного нереальным. И прежние мысли, и тревоги здесь смотрелись как-то иначе. Наверное, нужно иногда отрываться от привычного, видеть его со стороны, в новом измерении и, возвращаясь, чувствовать себя обновленным.

Дошли до спуска на Петровской набережной и через сугробы поднялись наверх. Не помню, зачем это было нужно делать. Экстрим?

Новый год отметили всей семьей. Была и елка. Жили ожиданием собственной квартиры. Было известно, что дают три большие комнаты, правда с соседями, общей кухней и на 5-м этаже. Все равно это было здорово! Квартира была в доме на ул. Тракторной, у самой площади Стачек.

Год предстоял тяжелый. Ребятам нужно было переходить в новые школы, мне готовиться по самым трудоемким предметам, отцу много работать в новой для него должности, а маме все это обеспечивать. Было еще ощущение предстоящих перемен в стране, что-то разъедало власть («ленинградское дело», «дело врачей», смещение маршала Жукова и перевод его в третьеразрядный военный Округ, доминанта секретности, субъективизм, манипулирование ценностями в духовной жизни). Возникало ощущение искусственности многих решений власти на фоне ежедневного трудового подвига народа по восстановлению разрушенной страны и естественной инерции ее развития, ставшего возможным в результате с такой кровью добытой победы.