Время больших снегопадов - Самохин Яковлевич
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но неожиданно пришло спасение.
И вот тут стоит остановиться, чтобы воздать должное нашим планомерным усилиям по перековке человека. Что ни говори, другими стали люди, даже такие, казалось бы, неисправимые хищники, как дядя Сережа.
Дядя Сережа, вместо того, чтобы пустить образовавшиеся излишки капитала на расширение дела: арендовать, допустим, еще какой-нибудь сквер или стадион, — вместо этого он в один прекрасный момент взял и запил. Вглухую.
Запил и, конечно, исчез с горизонта.
Когда через несколько дней один из штатных рабочих парка Сизов, отчасти по собственной инициативе, отчасти по заданию директора, заглянул к дяде Сереже в его халупу на окраине города, он застал такую картину: дядя Сережа, полуживой, сидел среди вороха пустых бутылок, а племяш, как всегда трезвый, чистил ему ливерную колбаску.
На недоуменный вопрос Сизова дядя Сережа, пьяно куражась, ответил:
— А на какую плешь мне ваши бутылки! Мне вон свои девать некуда. — И пхнул ногой загремевшую стеклотару.
А племянник дяди Сережи, по-своему истолковав его жест, взял Сизова за штаны и выбросил на улицу головой вперед.
Говорят, что через неделю пропившийся в пух и прах дядя Сережа приходил к Олегу Давидовичу — плакал и в ногах валялся.
Но Олег Давидович постарался не упустить этой, может быть, единственной возможности освободиться от гнета частного капитала и, приплюсовав сюда еще травму, полученную Сизовым, категорически заявил:
— Нет, любезный! У нас тут своих пьянчужек достаточно. Нам посторонних не надо.
КОГДА ПОЕТ ДУША…
Недавно общественность нашего города была взволнована необычайным фактом.
А именно: в воскресенье, 7-го января, белым днем по улицам Гарина-Михайловского, Энтузиастов и Лесоповальной промчался трамвай, из которого доносилось громкое религиозное пение. Трамвай видели (и, соответственно, слышали пение) на остановках «Рынок», «Крупнопанельная», «Ликеро-водочный завод», «Планерная» и «Костылина». Свидетелей, короче говоря, оказалось множество, так что уже на другой день по городу распространились самые разнообразные и невероятные слухи. Отдельные товарищи отстаивали даже такую мысль, что теперь богослужение у нас будет перенесено исключительно в трамваи, а оставшиеся церкви, как в городе, так и в области, позакрывают и что, мол, этот трамвай надо рассматривать как первую ласточку.
Что же касается нас, то мы не собираемся выдвигать свою версию, а просто хотим рассказать один случай, очевидцами которого нечаянно оказались именно 7-го января в трамвае, следующем по маршруту: «Вокзал» — «Сады».
Дело было так.
На остановке «Нарымская» — это как раз перед базаром — вошла в трамвай многочисленная компания: двое мужчин, две молодые женщины и одна бабушка.
Мужчины, наверное, были родные братья. Возможно, даже близнецы. Такие белобрысые оба, носатенькие, похожие немножко на киноартиста Крамарова. А женщины, видать, их супруги. Одна довольно крупная блондинка, а вторая — дробная, чернявенькая, в заячьей шапочке и с золотым зубом. А бабушка, получалось, — чья-то мамаша. Или близнецов, или которой-нибудь из жен.
Но дело не в этих подробностях.
Дело в том, что они, видать, возвращались из компании и все были хорошо подгулявшими. Включая бабушку.
Но не слишком. Не до такой безобразной степени, когда мужчины уже не выговорят ни тятя, ни мама и голова у них вертикально не стоит, а женщины глаза со стыда отворачивают от пассажиров.
Нет, эти просто веселые были. И немножко шумные. Им очень хотелось песни петь.
И они вскоре запели.
Подбила всех чернявенькая. Она их сначала тормошила: «Ну, давайте споем! Давайте, а!» — а потом затянула:
В нашем городе родномПо соседству мы живем…
А братья «Крамаровы», мотнув носами, подхватили:
Наши окна друг на другаСмотрят вечером и днем!
Пассажиры сначала отнеслись к этому по-доброму: улыбались сдержанно, не открывая ртов, — дескать, пусть подурачатся люди. Тем более, что каждый по опыту знает: в подобных случаях так уж сразу обрубать человека нет нужды. Он маленько повыступает, а потом или заснет, или собьется с текста и замолчит.
У нас уже ехал один такой гражданин от самого вокзала. Остановки объявлял. Продышал себе дырочку в окне и смотрел, не отрываясь, наружу. Перед остановкой откачнется от окна, крикнет на весь вагон: «Бурррыынска!» — и сам от собственного крика упадет со скамейки. Маленько полежит, очухается и снова займет наблюдательный пункт.
Едет, никому не мешает.
Но эти не заснули и не сбились. Одну песню допели — вторую начали:
Зачем вы, девочки, красивых любите?Не настоящая у них любовь…
В общем, недооценили мы эту компанию. Или, вернее будет сказать, — переоценили. Чувствовалось, что у них бодрости хватит еще до конечной остановки. И надо было принимать какие-то меры. Но, в то же время, момент был упущен. Пассажирам поэтому оставалось только морщиться да сдвигать брови.
Однако нашелся решительный человек. Тетенька одна пожилая, одетая в полудошку и пуховую шаль. Она как раз ближе всех к этой компании сидела.
— Ну-ка прекратите безобразничать-то! — сказала тетенька. — Здесь вам не оперный театр!
— Да мы же ничего, только поем, — улыбнулась чернявенькая.
— Да пой ты! — остервенилась тетенька. — Пой!.. Вот домой приедешь — и пой там хоть до упаду! Дери глотку! А здесь тебе не пьянка-гулянка, а трамвай — общественное место.
Из глубины вагона отдельные голоса поддержали тетеньку: действительно, мол, черт-те что такое! Ну, выпили — так спите себе на здоровье. А то, понимаешь, концерт устроили… Капелла бандуристов, понимаешь!..
Чернявенькая еще попыталась отшутиться:
— Так ведь сегодня праздник. Рождество как-никак. Но и это у нее не прошло.
— То-то, что праздник, — сурово сказала тетка в полудошке. — В рождество-то христово люди бога славят, а вы что?.. Тьфу, бессовестные!..
Однако чернявенькая тоже оказалась с характером женщина.
— Бога славят? — спросила она. — Можно и бога. — Толкнула ногой одного из братьев и запела:
Рождество твое, Христе боже наш,Восия миру света разума…
Братья, видать, чернявенькую понимали с полувзгляда, потому что сразу задрали вверх свои крамаровские носы и грянули на весь вагон:
Небо звездою светящее,И звездой твоей учахуся!
Тетка в полудошке опешила. Другие пассажиры тоже на мгновение растерялись. Две девушки-студентки переглянулись с любопытством и негромко заговорили между собой.
— Какие странные слова… Может быть, «воссияй миру светом разума»?
Какой-то молодой парень не выдержал и сказал: «Щас я их, гадов!» — вскочил было с места, но сосед, интеллигентный мужчина, удержал его.
— Нет-нет, — сказал он. — Это дело чреватое… А вдруг они верующие. У нас, знаете, свобода вероисповедования.
Студентки опять переглянулись и зашептали друг дружке:
— Действительно… Неудобно как-то… Оскорбление чувств… Да-да…
Остальные пассажиры, услышав про свободу, поотворачивались и с озабоченным видом стали прогревать дырочки в замерзших окнах.
Никто больше не мешал компании петь.
Кроме их собственной бабушки.
Бабушка оказалась очень смешливой. Она прикрывала беззубый рот варежкой, хихикала и говорила своим разошедшимся снохам или, может быть, дочкам:
— Нюськя! Дуськя!.. Да что вы, дуры такие!.. Да перестаньте!.. От, черти-кобылы!
В самый разгар псалмопения товарищ, объявлявший остановки, рявкнул: «Плллар-на!» — и упал со скамейки.
Заслушавшиеся студентки, ойкнув, выскочили из вагона.
А вместо них вошел молоденький лейтенант милиции.
Лейтенант вошел и стал недоуменно оглядываться.
Нюська, Дуська и братья «Крамаровы» пели уже «Отче наш» на мотив вроде бы как «Сулико».
— Сынок, — сказала смешливая бабушка. — Шумни на них, чтоб перестали… От дуры дак дуры!
Лейтенант, успевший сориентироваться в обстановке, покраснел.
— Шумни, сынок, — просила бабушка. — Постращай их маленько.
Тогда лейтенант нагнулся к бабушке и, стесняясь, объяснил ей потихоньку, что не может этого сделать. Вот если бы они пели лирические песни — тогда можно было бы их привлечь, как за нарушение порядка в общественном месте. Но поскольку они божественное поют, то он, со своей стороны, затрудняется…
Вдобавок еще интеллигентный гражданин усугубил сомнения лейтенанта.
— Не думаю, — сказал он, — далеко не уверен, что этот вопрос в компетенции милиции.
Короче говоря, эти самые Нюська с Дуськой и веселые их мужья без помех исполнили весь свой божественный репертуар, а про Рождество и «Отче наш» успели даже прогнать по второму разу.
