МЫ БУДЕМ УТЕШЕНЫ - Хризостом Селахварзи

Встреча с Православной Церковью в Греции

В Грецию я попал летом 1994 года вместе с полусотней университетских студентов, среди которых абсолютное большинство составляли норвежцы. Неевропейцев было всего двое — девушка–латиноамериканка и я. Неисповедимы пути Господни. Его Провидением нас поселили в старом византийском монастыре на острове Лесбос у побережья Турции. Мне сказали, что в древние времена женщины на этом острове пользовались большей властью, чем мужчины, и, в частности, сами выбирали себе мужей и возлюбленных. Мне сказали, что тогда на Лесбосе женщинам не возбранялось любить женщин; современное слово «лесбиянка» происходит от названия этого острова.

Монастырь был не действующим, он относился более крупному действующему монастырю в нескольких километрах от этого места. Впрочем, время от времени в маленький монастырь приходили группы паломников, и тогда иеромонах из большого монастыря совершал здесь службу. Митилена, столица острова, сама по себе является местом паломничества православных христиан; она посвящена архангелу Михаилу.

Нас поселили в кельях, где в давние времена православные монахи жили в тишине и молитве. При монастыре была церковка. Едва я переступил ее порог, меня потянуло внутрь как магнитом. Притяжение исходило от множества древних икон Христа и святых на стенах церкви. Они окружили меня благодатью, привлекли мое внимание к новому, неведомому измерению. Я впервые увидел христианскую церковь с иконами; до тех пор я даже не знал, что у христиан бывают иконы. Церковка была сплошь украшена образами Христа и святых. Они составляли такое единство, что я не мог различить, где церковь, а где иконы. Я задумался: почему же икон нет в протестантских и католических церквях? [8] Понятно, почему ислам отвергает иконы. Если Бог, согласно исламу, безличен и невоплощен, то у Него нет и лица, которое можно изображать; в таком случае иконы и впрямь кощунство. Однако я никогда прежде не задавался вопросом, почему икон нет в протестантизме и католичестве. Если Бог и впрямь действительно воплотился, как теоретически верят протестанты и католики, то у Него есть лицо, которое мы видели и которое можно изобразить. Моя душа, ощущавшая себя чужой в самой красивой мечети, в самом великолепном протестантском или католическом храме, внезапно почувствовала, что попала домой. Дух мой взыграл от встречи с Православной Церковью (см.: Лк. 1:41).

Церковка мгновенно стала для меня родной. Как–то я три ночи подряд молился в ней, пока другие студенты спали в своих комнатах. Мне было хорошо в обществе икон. Впервые в своей мучительной духовной жизни я обрел внутренний покой, как будто что–то во мне родилось. Иконы смотрели прямо в глубины моей души. Их безмолвный язык был даже понятнее, чем язык святого Евангелия. Они говорили со мной в молчании, в тишине сообщали душе Благую Весть. Впервые в жизни я чувствовал, что меня видят свыше. Они знали о моих муках и сострадали мне, окутывали меня сочувствием, передаваемым без слов. Более того, они открывали мне путь в горний мир. Они были как окна в безначальный мир Божества. Я никогда не забуду этих ночей. Иногда я преклонял колени и молился перед алтарем, иногда обходил церковь, целуя все иконы по очереди. Я плакал перед ними, плакал от любви, боли и тоски. Я прикладывался лбом ко лбу Христа и плакал, прикладывался к плечу Богоматери и плакал, прикладывался к ногам Христа и плакал. Я целовал Его руки, ноги, лицо и плакал. Плакал, не понимая отчего — просто не мог сдержать слез. В сердце моем были тоска и боль, но плакал я не столько от тоски, сколько от радости. То, что не мог сказать мне ни один человек и ни один язык, говорили теперь иконы. Они заглянули мне в душу, я ощущал их кроткое и сочувственное прикосновение. Я исцелился, сам не ведая, как. Мое сердце, усталое, ожесточенное злом и болью, наполнилось светом и смирением, хотя я и не понимал, каким образом — знал только, что это исходит от икон. Они коснулись меня на такой глубине, на которую не проникали даже слова Евангелия; они начали действовать во мне там, где остановились слова Писания. Через прикосновение икон я увидел Евангелие в новом свете. Они растолковывали и дополняли таинственные слова Нового Завета формами и красками. Благодаря иконам я воочию услышал голос Христа.

Не могу описать эти ночи, ставшие поворотными в моей жизни. Я, поклявшийся навсегда оставить христианство, был теперь охвачен любовью к нему. Я, считавший христианство выдумкой, ощутил в нем жизнь и мощь. В тишине церковки я почувствовал силу, которой не нашел на шумных собраниях пятидесятников. Я понял нечто очень важное: эта заброшенная православная церковка на краю света гораздо мощнее так называемых христианских церквей, которые я видел на Западе. Была в ней неуловимая подлинность. Ее стены, иконы, атмосфера и таинственная тишина убеждали меня в ее истинности и полноте. Церковь переполняла меня любовью, радостью, но в то же время — страхом и трепетом. Я впервые понял, что Бог воистину жив, что Он ощутимо действует в этом мире. Я, так отчаянно тянувшийся к Богу, испугался, когда Он меня коснулся. Его прикосновение было исполнено любви, но повергало в страх. То не было страхом в негативном смысле — я не боялся, что Он сделает мне дурное, скорее я остро ощутил Его непостижимость и мощь. В некотором смысле гораздо проще смотреть на Него издалека, верить в Него абстрактно или догматически. Легче справляться с Ним, когда Он «где–то там». Православная Церковь приблизила Его, отразила Его лик непосредственно перед моими глазами, и я испугался. Наши глаза не привыкли смотреть на слепящее солнце в такой близи. Подступая к Нему, чувствуя, что Он жив и властвует, наполняешься священным трепетом. Православная Церковь, в отличие от западных, реально подвела меня к Богу. Ее таинственная, деятельная живость завораживала и в то же время пугала. Я понимал, что в этой Церкви содержится тайна Бога, что я увижу Его, если сделаю шаг в Его сторону, но боялся в тот момент приближаться к Нему. Говоря словами Библии, в мою первую встречу с Православной Церковью я встретил Бога во тьме и побоялся подойти к Нему ближе, чтобы не увидеть Его лицом к лицу и не умереть.

В монастыре жил со своей семьей один грек по имени Александр, который присматривал за хозяйством, и в том числе за церковкой: убирался там и время от времени зажигал свечи. Нас сблизило то, что я — с Ближнего Востока, а он некоторое время жил в Египте и сохранил о египтянах много хороших воспоминаний, которые с жаром мне пересказывал.

Однажды, после блаженных ночей, проведенных в церкви, я увидел, что мой знакомый входит в монастырь вместе с православным монахом — видимо, гостем издалека. Александр подозвал меня и познакомил с ним. Оказалось, что монах живет в старом монастыре на Синае, а в Митилену приехал на празднование дня архангела Михаила. С Александром они познакомились в Египте. В тот день Александр поехал в Митилену по монастырским делам, «случайно» встретил монаха на улице, пригласил его к нам в монастырь, и тот согласился.

Монах прожил у нас три дня и вернулся на Синай. Наши с ним беседы в некотором смысле укрепили мое впечатление от Православной Церкви. Он не походил на тех «христиан», которых я встречал раньше. Во всем его существе, в словах и поведении сквозило христианство, в корне отличное от западного. Он без моих слов увидел, как я страдаю и отчего. Подобно иконам, он выказал безмолвное, но глубокое сострадание. Его слова ко мне были исполнены любви, они проникали в сердце и умиротворяли душу. Когда по моей просьбе он заговорил о Христе и христианстве, я почувствовал: он знает, что говорит. Я дивился его словам, потому что еще ни один знакомый мне христианин не говорил, как он. Он учил, как власть имеющий, а не как книжники и фарисеи (Мф. 7:29).

Подобно иконам, монах словно видел мою душу насквозь. Я с жаром принимал его слова. Они были конкретными, личными и по делу. В них была простота и духовность, а не философия и мораль. Он явил мне дух традиции, которой я не встретил на Западе. Он был чист и крепок в вере. Его Бог оказался не таким, как в исламе, а его христианство — не таким, как западное. Иногда он отвечал на мои вопросы раньше, чем я их задавал. Сердце мое с готовностью впитывало речи этого бедного, простого монаха. В них были Жизнь и Дух, сообщавшие им действенность и убедительность. В нескольких словах он научил меня тому, чему протестанты не могли научить за четыре года. Помню, я сказал ему, что почти десять лет искал Бога, не получая ответа, и он ответил: «Значит, ответ может прийти через десять лет!». Я рассказал о своих трудностях на пути к христианству. В ответ он процитировал афонского старца Паисия: «Почему ты ждешь дел Божьих от людей?»

Его мудрость, укорененная в глубокой, духовно уникальной традиции, оказалась на удивление действенной. Этот безвестный и бедный монах стал в моих глазах великим человеком, ибо до тех пор никто не говорил мне о Боге, как он. Я был счастлив, ибо собственным глазами увидел того, кто больше Хафиза, Руми, Аттара и Халладжа.