Критика/секс - Лёва Воробейчик

– Я не приемлю людского общества. Я…я слишком много в свое время его познал. Все дело в жажде, понимаешь? Чертова жажда, которая пересилила меня. – говоришь тихо, наклонив голову. Почувствовав на своей ноге руку, дергаешься, но продолжаешь. – Так вот, я был ужасно занят сегодня. Целый день. Весь день я провел в делах, а потом отправился в магазин. Пить захотелось. И вот я…

Сбивчивость. Смущение, запинки и обыденность, ставшие чем-то вроде молитвы в этот поздний, никому не нужный час. Говоришь и качаешь головой, отрицая свои слова и веря в них всем сердцем; твоя вера сожжена в полях Минска, но разве кто-то сжигал веру в себя? Нет, она несгораема; никто, никто, никто не посмеет; ты веришь в свои слова. Дурак, поддавшийся слабости. Купи перо, авторучку, машинку или же компьютер – и изливай свою душу там. Но нет, Громов. Сидишь и путанно, банально и ожидаемо рассказываешь то, что тревожит душу, той, чьей фамилии до сих пор не знаешь. История-то банальна, стара как мир. Разрушенный и слабый, пытаешься донести до нее то, что волнует тебя больше всего на свете – зная, что ей нет до этого никакого дела. Оправдываешься, придумываешь детали там, где их нет. Чураешься собственной глупости и недостатка такта, говоря банально. Ха. А ведь когда-то был хорошим критиком, не боялся того, что на тебя люди искоса посмотрят.

Это продолжается десять, нет, двадцать минут. Рассказываешь, как в очереди не заступился за продавщицу, обсмеянную пьяным созданием из нижних слоев населения. Говоришь, как это было смешно и одновременно трагично – и периферийным зрением замечаешь, как она зевает, прикрывая рот. Выслушав твои сбивчивые мысли, она говорит:

– Не знала, что ты пьешь пиво.

Тебе лишь глухо остается ответить:

– Не пил около восьми лет.

Глупые, глупые создания эти люди. И ты глуп, и она. Ты хочешь чего-то или же вовсе ничего? Рухнуть или же восстать? Смотри, представим, что жизнь твоя через миг закончится – и не останется после тебя ничего. Ну да, та статья из «Геликоона» останется, да и с десяток других, похуже. Рита останется, кивающая, плачущая, все-таки Аня, которая непонятно как себя поведет. Будут похороны, на которых Велин скажет:

– Хороший Миша мужик был!

А Лопанцев поддакнет, эффектно пустив слезу. Да и все. Забудут тебя, Миша, через полчаса – ну, только Рита может иногда станет на могилку приходить и напоминать о том ужасном разе, или же о целых трех; неважно. Стоит ли ради этого умирать? Да вовсе уж нет.

Но представим иначе – ты переживаешь этот миг. И следующий, и с десяток новых, за ним идущих. Что потом-то? Тебе под сорок, жены, родителей, собаки – и той нет. Нет никаких почти умений и навыков, желаний, амбиций… тотальное нечто, затерянное в твоей свободе, которую остальные называют «этой квартирой». Да и называют ли? Да и есть ли эти остальные? Подумай, Миша Громов. Подумай и реши, нужно ли тебе это? Нужно ли тебе хоть что-то?

Кубики, элементы; советское пространство, ненависть к родителям, Рита и портвейн, маленькое место, названное Лиссабоном, похищение, строительство через дефис созидание, критика, секс, снова критика… вот и все. Теперь еще Аня – глупо отрицать ее причастие кубика; неизвестно, что происходит с тобой и с ней, но она приходит, раздевается, говорит о многом и ничего совсем не говорит; слушает тебя и односложно отвечает; курит твои красно-крепкие и приносит свои; она совсем ничего не знает о прошлом, которое было двадцать, двенадцать или пять тысяч лет назад – почему ты рассказываешь ей о настоящем, Громов? Расскажи ей о Минске. О украденной водке и потере веры, о сжигании, о дождях и автостопе и как однажды ты встретил удивительную перекройку страны где-то там, в выдуманных полях; расскажи ей о Рите, об одном или трех ужасных разах, расскажи ей, пожалуйста, посмотри, что станет: с криком ли убежит, без крика ли? Критик; секс-аллюзия на библейские строки; мотив пива как интерпретации мифологической амброзии в рамках современного…

– ..вот и я так, и я. Пиво это. Знаешь, по молодости было весело, – говорит и говорит Аня, не замечая твоей рефлексии, нет, попытки рефлексии. – а теперь вот никак. Ни веселюсь, ни грущу. Раньше было хорошо – а теперь, напившись, плачу и стараюсь поскорее заснуть.

– Безвкусно.

– Нет, не всегда. Раньше-то иначе было. – Затягивается и молчит; через две минуты продолжает, непрерванная, необыкновенная. – Знаешь притчу о царе и книгах?

Под Минском не учили притчам – там учили лишь любить и царапать спины; в украденной водке было много знания, в похищении заключалась целая идея: «БУДЬ…», – и вместо многоточия ты подставлял то любовь, то критику, то секс; нет, тебя никогда не учили ни одной притче, в них почти что нет никакого материала.

– Был царь один, молодой и красивый. Знаешь, эти цари всегда такие. Ну, в большинстве. И вот однажды выдумал он или же задумал… кстати, как правильно?

– Задумал. Продолжай.

– ..задумал он узнать все на свете. Ну, знаешь, решил понять, что такое вообще эта жизнь и как этой жизнью управлять. Он же царь! Ему о людях заботится и так далее. И приказал он принести ему разгадку этой жизни. Чтобы коротко и ясно.

– Слышал я что-то такое. От начальника, только в виде анекдота.

– Я распалилась, а значит продолжу. – сказала она, нахмурившись. Не нравится – не слушай.

– Да, продолжай.

– Так вот, царь. Пришел к нему мудрец, и говорит – вот тебе, царь, пятьсот книг, в которых записан сам смысл жизни…

К черту это слушать. Слышал уже от Велина, а потом прочел в другой книге; ты не знал, что это тоже является притчей. Да, реализм штука такая – приходится читать великих и великое по несколько раз, выискивая аллюзии или предмет авторской отсылки, иногда находя его даже у таких великих гениев, как некто Исаев. Аня, Аня… вот дура-то. Вздумалось ей говорить о смысле жизни, когда сам об этом думаешь? Как будто тебя, открытую книгу, листает. Она говорит и говорит, не привнося ничего нового. Тень загадки понемногу рассеивается – с каждым новым словом становится или яснее или непонятнее, что она за человек. Где она могла эту притчу услышать? Вряд ли прочитала книгу англичанина: слишком уж резки ее замечания и ухмылки, отпускаемые, словно выдох без предварительного вдоха. Она заканчивает такими словами:

– ..так и умер он, разочаровавшись. Потому что раз человек рождается, страдает да умирает – толку было столько лет ждать-то?

– И правда, в этом действительно что-то есть.

Сидите полночи, прежде чем она уходит. Странно, но когда дверь хлопает, становится хуже. Болит голова, дыхание затрудняется. Сердце бешено молотит, задыхаешься и хрипишь, схватившись за грудь. Правая рука онемела, а в левой отчаянно бьется что-то чужое, не принадлежащее ни тебе, ни сексу, ни критике; нет контраста, нет жизни в том, что наполняет твою руку. Напольные лампы горят, но света их совсем не видно. Что-то страшное закрадывается в душу – необъяснимое что-то, но это не восставшая из пепла вера, не забытое воспоминание, даже не любовь; чувствуешь, что готов бороться – после нескольких ужасных минут все же находишь в себе силы прокричать что-то нечленораздельное своей белоснежной квартире. Еще секунда – и боль отступает. Сердцебиение восстанавливается, проморгавшись, снова видишь тусклость своих белых стен. Это глупо, но ты тут же запиваешь почти ушедшую боль остатками пива. Закуриваешь красно-крепкую дрожащими пальцами и зачем-то думаешь о том, чтобы обратится к врачу. Но сигарета выкурена, пиво выпито. Все ничто, пустота, белоснежность; красная тревога отступает; доктора подождут, а тебе нужно кое-что еще.

Ненавидишь слабость, но договариваешься на утро. Критик; образ Риты как плацебо, конфликт красного (эмоции, во главе секс) с белым (разум, во главе – критика); аналогия, антропонимия, вспомнить бы еще слово на «а», что же ты, великий критик, не можешь? Она ушла, забрав с собой черное белье и тебе стало хуже; слова на «а» давно уже кончились, есть лишь отдающая белым буква «м», неоновая вывеска, Громов, кантовский императив:

«М» – значит моногамность.

7

– Прости, как я прощаю. Так банально звучит, но почему-то нужно. Верно, нужно. Знаешь, Рита, я о многом хотел с тобой поговорить… и ни о чем конкретном, как и обычно. Знаешь же сама. Как я говорю и о чем… а, к черту. Просто сиди и слушай. Перебивай, если хочешь, лучше не перебивай вообще. Запутался я, как видишь. Так глубоко, что вот решил вновь увидеть тебя и спросить, что мне делать дальше. Я… знаешь, чудесное место. Эти официанты, ливреи и паштет в половину двенадцатого дня. Нечто, Рита, дорогое, нужное. Ты всегда обладала чувством вкуса, а я и никогда не замечал; в Минске и под ним все было не так обставлено, не было красоты нигде, кроме как в тебе и в моих желаниях, помнишь? Сейчас все не так, я заставляю себя смотреть, через силу вижу что-то еще кроме тебя, вот со мной происходит что-то вроде рефлексии. Не будешь сейчас хоть жаловаться на это?