Дом дневной, дом ночной - Ольга Токарчук

«Как это, ты не знаешь, куда я ездила?» — «Не знаю», — прозвучало в ответ. «Разве ты не путешествуешь вместе со мной?» Голос затих, Кристе показалось, это оттого, что ему почему-то стало стыдно. «Никогда не уходи так далеко», — промолвил голос через минуту. «Что по-твоему — далеко?» — разозлилась она. Видимо, его напугал ее тон, потому что он замолк, а Кристе пришлось проснуться.

После этого путешествия в Ченстохову все стало иным, не таким, как прежде. Улицы в Новой Руде высохли, их залило солнце. Девушки ставили на своих рабочих столах букетики форзиций. Облезал лак на ногтях, из-под обесцвеченных волос вылезли темные корни и гнали светлые концы вниз, к плечам. В полдень открывали большое окно в банковском зале, и через него врывался уличный гомон — детские голоса, потоки автомобильного гула, неожиданный торопливый перестук дамских шпилек, хлопанье голубиных крыльев. Приятно было выйти из банка после работы. Узкие улочки влекли к себе, хотелось пройтись по ним, заглянуть в лица прохожих, запомнить какой-нибудь особенно живописный дворик. Призывно манили кафе, окутанные дымом уютные уголки, полные любопытных взглядов и ленивых бесед. И еще: извечный кофе, завариваемый прямо в стаканах, позвякивание алюминиевых чайных ложек, похожее на перезвон бубенчиков.

В мае Кристина пошла к ясновидящему и спросила про свое будущее. Прорицатель составил ее гороскоп, а потом долго сосредоточивался с закрытыми глазами.

— Что ты хочешь узнать? — поинтересовался он.

— Что со мной будет, — ответила она, а он, должно быть, видел под опущенными веками бескрайние просторы, потому что его глазные яблоки двигались вправо-влево, как будто обозревали сокрытые внутри пейзажи.

Кристя закурила и стала ждать. Ясновидец увидел пепельного цвета долины, а в них следы городов и деревень, картина была неподвижной, мертвой, выжженной и с каждой минутой тускнела. Небо было оранжевое, низкое и легкое, как полог шатра. Ничто не двигалось, не было ни ветерка, никаких признаков жизни. Деревья напоминали каменные столбы, застывшие, как жена Лота. Ясновидцу казалось, что он слышит их легкое потрескивание. Не было там ни Кристи, ни его самого, вообще никого. Он не знал, что сказать. Почувствовал лишь спазм в животе от страха, что сейчас ему придется врать и придумывать.

— Никто не умирает раз и навсегда. Твоя душа будет являться сюда еще не единожды, пока не найдет то, что ищет, — изрек он, а потом, набрав в легкие побольше воздуха, добавил: — Ты выйдешь замуж и родишь ребенка. Он будет болеть, а ты будешь за ним ухаживать. Твой супруг будет намного старше тебя и оставит тебя вдовой. Твой ребенок покинет тебя, уедет далеко, быть может, за океан. Ты будешь очень старой, когда умрешь. Смерть принесет тебе радость.

Вот и все. Кристя не стала задерживаться, потому что и так все это знала. Напрасно потратила деньги. Могла бы на них купить кофточку букле салатового цвета, какие присылали в посылках из-за границы. Ночью она снова услышала голос Амоса. Он сказал: «Я люблю тебя. Ты необыкновенная».

В полусне ей почудилось, что она узнает голос, что не сомневается, кому он принадлежит, и заснула счастливая. Но как это и случается обычно со снами и полуснами, утром все улетучилось и осталось лишь смутное ощущение, что она что-то знает, правда, не совсем понятно что. Вот, пожалуй, и все.

ГОРОХ

— Не надо вовсе из дома выходить, чтобы узнать мир, — вдруг заявила Марта, когда мы собирали горох у крыльца ее дома.

Я поинтересовалась, как это. Может быть, она подразумевала, что можно читать книги, смотреть новости, слушать радио «Новая Руда», рыскать по интернету, просматривать газеты, собирать сплетни в магазине. Но Марта имела в виду бессмысленность путешествий.

Путешествуя, необходимо все время быть начеку, чтобы не оплошать, смотреть на себя и прикидывать, соответствуешь ли ты окружающему миру. Человек сосредоточен на себе, думает о себе, озабочен собой. В путешествиях в конечном счете всегда натыкаешься на себя, как будто ты сам и являешься их целью. В своем собственном доме ты просто живешь, не надо ни с чем бороться, ничего завоевывать. Не нужно держать в уме маршруты следования поездов, расписание, не требуются ни восторги, ни разочарования. Можно повесить себя самого на колышек — вот тогда-то и увидишь больше всего.

Она изрекла нечто в этом роде и умолкла. Меня это поразило, потому что Марта не выезжала далее Вамбежице, Новой Руды и Валбжиха.

Некоторые стручки были червивые, и мы их выбрасывали в траву. Иногда мне казалось, что Марта говорит совсем не то, что я слышу.

Потом мы с Мартой еще поболтали о том о сем. О собаках Боболя, о нашествии слизней на грядки салата, о соке из дикой черешни. Марта оставляла между фразами большие промежутки. У меня же слова застревали в горле, и я катала их во рту, как горячую картошку. Р. смеялся над нами, когда случайно становился свидетелем наших диалогов. Говорил, что мы общаемся, как во сне. Правда, иногда, вспомнив о каком-нибудь парике, который она шила на заказ пару десятков лет назад, Марта оживлялась. Тогда просыпались ее пальцы, и она показывала какое-нибудь хитрое переплетение волос либо искусную линию пробора.

Каждая такая беседа иссякала сама по себе, и мы просто сидели рядышком на ступеньках ее дома или на моей террасе, на металлических стульях, которые после прошлогодних дождей начали ржаветь. Молчание, которое повисало между нами, молчание-самосейка, расползалось во все стороны, жадно поглощая наше пространство. Нечем уже было дышать. И чем дольше мы молчали, тем труднее становилось произнести хоть какое-нибудь слово, тем отдаленнее и незначительнее казались любые возможные темы. Молчание было бархатным и теплым, как пенопласт, приятным на ощупь и сухим, а порой шелковым. Но иной раз я пугалась, что Марта не ощущает того же, что я, и замахнется на эту нашу тишину каким-нибудь неосторожным «Ну да…» или «Вот такие дела…», пусть даже чистым, невинным вздохом. И страх начинал мне портить всю радость от молчания, потому что я невольно делалась его стражем, а тем самым и его узником, и напрягалась где-то внутри, ощетинивалась, с тревогой ожидая минуты, когда нечто чудесное, нечто неназойливо очевидное станет невыносимым и в конце концов закончится. И что же мы тогда скажем друг другу, Марта?

Но Марта оказывалась всегда мудрее меня. Она бесшумно вставала и незаметно удалялась к своему ревеню, к парикам, лежавшим в картонных коробках, а наше совместными усилиями взлелеянное растение, наша общая тишина тянулась за ней шлейфом, и было той тишины больше, чем прежде, она еще буйней разрасталась. И тогда я в ней оставалась одна, двухмерная, неприметная, в полузабытьи, которое могло быть всего лишь надолго затянувшимся озарением.

ЛАТИМЕРИЯ

Возле Черного леса, с северной стороны, всегда была тень. Снег лежал там до апреля, как будто присосавшись к земле, — огромный белый трутень. В горах встречаются такие места, куда солнце вообще не проникает или же проникает ненадолго. Марта рассказывала мне о пещерах, скалистых гротах, расщелинах. Говорила, что в одной пещере обитает доисторическое слепое существо, маленькая, совершенно белая ящерка, которая там живет и не умирает. Умирает, — отвечала я, — каждая тварь должна умереть, может быть, сохраняется сам вид, но отдельные его особи должны умереть. Но я догадываюсь, что Марта этим хочет сказать, я тоже когда-то, еще ребенком, считала, что латимерия живет вечно, что так называемый представитель вымершего вида ускользнул от смерти, возможно, даже сам этот вид наделил ее единственную бессмертием, чтобы она веки вечные свидетельствовала о его существовании.

ПУТЕВОДИТЕЛИ О ПЕТНО

О Петно в путеводителях сообщается как о своего рода аномалии, иначе говоря, как о месте, совершенно непривлекательном для туристов. Например, в известном всем путеводителе по Судетам, в розовом переплете, написано, что это единственная деревня в Польше, расположенная таким образом, что с октября до марта сюда не проникает солнце, поскольку с востока и с юга она окружена Сухими горами, а с запада поднимается один из самых высоких хребтов Влодзицкой возвышенности. В путеводителе по Силезским горам 1949 года о Петно говорится: «Петно — селение, лежащее к северо-западу от Новой Руды на реке Марцовский Поток. Впервые оно упоминается в 1743 году под названием Айнзидлер. Население в 1778 году составляло 57 жителей; в 1840 году — 112; в 1933-м — 92, после войны, в 1947-м — 39. В 1840 году в Петно был 21 двор; принадлежало Петно графу фон Гётцен. В нижнем течении реки была построена водяная мельница. После 1945 года число жителей сократилось. Деревня лежит в глубоком живописном ущелье и известна своим особым местоположением: в зимний период горы не пропускают в нее прямых солнечных лучей».

ФЛАММУЛИНА, ИЛИ ЗИМНИЙ ОПЕНОК