Женский клуб - Това Мирвис

Бат-Шева вышла одной из первых, и, когда мы заходили в зал, они с Аялой уже были там. Кто другой на ее месте ушел бы, если нет знакомых и не с кем поговорить, но только не Бат-Шева. Она улыбалась каждой из нас и желала хорошей субботы. Мы улыбались, отвечали и вроде собирались как следует представиться, но всякий раз отвлекались на какой-то разговор. Чтобы загладить свой выпад, Леанна Цукерман сообщила всем, что ребенок наконец-то проспал всю ночь до утра. Хелен Шайовиц поговорила со своей дочерью Тамарой, которая сейчас в Нью-Йорке. Она встречалась с молодым человеком, и, похоже, у них все серьезно, так что всем надо держать кулачки и молиться о помолвке.

Мы накладывали себе селедку, фаршированную рыбу, крекеры и шоколадный торт. С полными тарелками в руках мы слушали, как раввин произносит кидуш: «Помни день субботний, чтобы освятить его. Шесть дней трудись и делай свою работу, но седьмой день – суббота Господу, твоему Богу». Рядом с раввином стоял Йосеф, его единственный сын. Неделю назад Йосеф вернулся на летние каникулы из нью-йоркской ешивы, где учился на раввина. Это уже давно не обсуждали, но долгие годы у Мими и раввина не получалось с ребенком, один за другим случались выкидыши, и они почти совсем отчаялись. Мы привыкли к тому, что Мими молилась, закрывая сидуром лицо, чтобы мы не видели слез, текущих у нее по щекам. Но теперь Йосефу сравнялось двадцать два, и он был такой необыкновенный, что как будто даже искупал всех тех неродившихся детей.

Раввин улыбался Йосефу с выражением изумления, которое мы наблюдали у наших мужей, когда рождались наши дети, – с выражением, говорившим: неужели существование этого нового создания возможно? Но у раввина оно не исчезало все эти годы. И когда мы смотрели на Йосефа, то понимали почему. Он был не только невероятно умен, но еще и хорош собой. Ростом за метр восемьдесят, он за последнее время сильно окреп; плечи стали шире, чем нам помнилось. Темные волосы, как у раввина, только у того они начинали седеть и редеть. Суровый царственный подбородок, нос и скулы, а вот улыбка мягкая, точно как у Мими.

Мы были счастливы видеть его дома. Мы помнили день его появления на свет, его первый класс, как он упал с качелей и сломал запястье, как болел ветрянкой. Помнили все его дни рождения, словно были суррогатными родителями, заглядывающими ему через плечо. Мы никогда не забудем день его бар мицвы. Йосеф вел службу, читал отрывок из Торы и говорил с кафедры. В нем были невиданные для тринадцатилетнего мальчика спокойствие и уверенность, будто он всю жизнь вот так стоял на возвышении в синагоге. Потом был самый пышный кидуш на нашей памяти. Мими пекла недели напролет, наготовив горы пирогов и тортов, чтобы как следует отметить переход Йосефа во взрослую жизнь.

За едой мы подходили к раввину пожелать ему хорошей субботы и поблагодарить за глубокую и познавательную речь. Но куда больше нас прельщала возможность поговорить с Йосефом. Мы окружили его, тесня друг друга, чтобы подобраться поближе. Он рассказывал нам, как ему нравится в ешиве, что он отлично ладит с соседями по комнате, что замечательно вернуться наконец домой. Он смотрел нам в глаза, и в его голосе звучала неподдельная теплота. Он не забыл справиться у Ципоры Ньюбергер о ее аллергии, он был так чуток, что помнил, что матери Рэйчел Энн Беркович нездоровилось. Он взял с собой эти частицы наших жизней, и благодаря этому мы чувствовали, что он всегда с нами, а мы – с ним.

Эдит Шапиро была Йосефу ближе нас всех. Это пошло еще с тех лет, когда был жив ее муж, Кива. Они с Йосефом сидели рядом в синагоге. Его собственные сыновья уже выросли и уехали, и Кива с гордостью следил за Йосефом.

– Этот мальчик, – говаривал он, обнимая Йосефа, – этот мальчик станет кем-то особенным.

Кива не дожил года до дня окончания Йосефом школы – рак печени, врачи были бессильны, – и Йосеф стал навещать Эдит по субботам. Только этого она и ждала из недели в неделю, только это прерывало беспросветную череду одиноких дней. Даже после отъезда в ешиву Йосеф продолжал приезжать к ней всякий раз, как оказывался в городе. Он заходил после обеда, и его всегда ждало блюдо с печеньями. Они разговаривали, большей частью о Киве, и перед уходом Йосеф произносил несколько слов из Торы в память о Киве.

– Как хорошо, когда ты дома, – сказала ему Эдит в то утро, окунувшись во все эти воспоминания. – Мы по тебе скучаем.

Она вгляделась в него попристальнее. На мгновение ей показалось, что у него уставший вид. Наверное, это просто после дороги, решила она. Нет причин для беспокойства.

– Я тоже по вам скучал, – ответил Йосеф.

– Тебе нравится в Нью-Йорке? Он ведь не похож на Мемфис. Там же бывает очень холодно.

– Мне нравится, но я очень рад вернуться домой. Нет ничего лучше Мемфиса.

– Ты очень умный мальчик. Мы с Кивой всегда это знали. – Эдит почувствовала облегчение, что даже после столь долгого отсутствия Йосеф по-прежнему понимал, что Мемфис – особенное место. Его не соблазнили блеск и суета большого города. В глубине души он был и остается мемфисским мальчиком.

Раввин похлопал Йосефа по плечу, призывая его поучаствовать в разговоре с Майером Грином.

– Вот, послушай-ка, Йосеф, у Майера есть к тебе вопрос, – сказал раввин, довольный возможностью похвастать сыном.

Майер был всегда готов озадачить Йосефа каким-нибудь заранее заготовленным вопросом. Он часами их придумывал, но Йосеф всякий раз без труда отвечал. Майер описал ситуацию: кусок мяса падает в кувшин молока, нарушая законы кошера. Можно ли все-таки пить это молоко?

Легкий вопрос, но Йосеф глубокомысленно покивал головой, чтобы не расстраивать старика и не умалять серьезности вопроса. Йосеф был не только умным, но еще и добрым и скромным. Даже придумай Майер вопрос посложнее, Йосеф, конечно же, на него бы ответил. Лицо раввина светилось гордостью, когда сын объяснял, что все зависит от соотношения молока и мяса. Вот для этого он и растил своего сына, и это лишь малая толика великих побед, которые ждали впереди. Мы тоже усматривали в этом прообраз блестящего будущего. Еще с раннего детства Йосефа мы лелеяли надежду, что в один прекрасный день он сменит своего отца, и звание раввина перейдет по наследству, как царский престол от Давида к Соломону.

Посреди разговора миссис Леви подошла