На сопках маньчжурии - Павел Далецкий

— Будет выполнено. На юг пойдет корпус Штакельберга. Однако корпус не будет иметь достаточного прикрытия, и в случае поражения противник прорвется в Маньчжурию.

— Не хочу слушать! Какого поражения? Почему поражения?

— Предупреждаю вас, ваше высокопревосходительство, на кровавом опыте Тюренчена, как трудно руководить операциями войск, выдвинутых на двести пятьдесят верст от места сосредоточения армии. Я спрашиваю вас и себя: в каких условиях будет отступать корпус, двинутый к Порт-Артуру?

— Зачем же, черт возьми, он будет отступать?

— Затем, ваше высокопревосходительство, что, ежели он начнет побеждать, японцы бросят против него все свои силы; то же будем вынуждены сделать и мы. А для нас это преждевременно, сил у нас мало.

Алексеев вытер платком вспотевший лоб.

— Вы все невероятно хитросплетаете. Между тем государь император выражает постоянную тревогу об участи Порт-Артура… Пригласите Жилинского.

.. После совещания был завтрак. Несколько свитских Алексеева и Куропаткина составили общество. Спокойный и грустный, Куропаткин соглашался со всем, что говорил Алексеев. Его угнетала перспектива послать на юг Штакельберга.

«Может быть, гениальный полководец и бросился бы вперед, невзирая на неосведомленность о противнике, — думал Куропаткин. — Но я, зная нашу неподготовленность и наших генералов, не могу решить так. Талант мой заключается в том, что я не позволяю себе обольщаться призраками и самомнением. В моем уме и моей осторожности и заключаются те качества, которые поставили меня во главе армии в годину испытания».

Завтрак был чинный и серьезный. Алексеев рассказывал о том, как его поезд чуть не попал в руки японцев.

В столовой штаба не было так чинно.

Флуг, генерал-квартирмейстер наместника, схватился с генерал-квартирмейстером штаба Куропаткина Харкевичем.

Харкевич, бывший начальник военных сообщений Виленского военного округа, известный исследователь кампании 1812 года, всецело разделял точку зрения Куропаткина на характер ведения войны.

— Куда торопиться, зачем торопиться? — спрашивал он, нагибаясь к Флугу, поднимая рюмку и чокаясь. — Пусть себе высаживаются.

— То есть как это «пусть себе высаживаются»? Этак они полмиллиона высадят.

— Василий Егорович, повторяю: пусть высаживаются. Пусть полмиллиона высадят. Тем лучше для нас.

— Новое открытие в тактике и стратегии войны!

— В самом деле, Василий Егорович, высадят они все, что могут высадить, опустошат острова, мы тем временем отступим, заманим их поглубже, а потом нанесем такой удар, что от них ничего не останется. А ведь посудите: если завтра мы их победим и сбросим в море, то послезавтра нужен десант! Десант в Японию! А на чем? Для десанта у нас ничего не готово.

— Ну и фантасты же у вас в штабе! Святой воинский закон: если можешь бить врага сегодня, не откладывай этого до завтра. Сегодня разобьем японцев, завтра будем думать над тем, как разбить их завтра. Яков Григорьевич! — крикнул Флуг Жилинскому. — Слыхали, какая у них придумана теориям отступать, чтобы — чем черт не шутит — не разбить ненароком японцев. А то, если разобьешь, придется утруждать себя десантом в Японию!

Харкевич улыбался, наливая очередную рюмку вина. Улыбка у него была спокойная и умная:

— Барклай де Толли не такой уж был и фантаст, ваше превосходительство!

Жилинский сидел рядом с бароном Остен-Сакеном. Барон сознался, что с ним произошла некоторая метаморфоза. Вначале он был убежден, что против японцев не нужна большая армия, ибо каждый наш солдат справится с тремя япошками. Потом ему показалось, что между русскими и японскими солдатами можно поставить знак равенства. А после Тюренчена он убежден, что один японец стоит наших трех.

Жилинский засмеялся. Барона он знал еще по Петербургу, барон никогда не отличался глубиной суждений.

— Япония не так страшна, честное слово!

— Япония страшна… — покачал головой Остен-Сакен. — Командующий написал характеристику японского солдата, которую довел до сведения всех солдат и офицеров. Он объясняет, что японский солдат — противник достойный, что на протяжении долгой своей истории японцы научились презирать смерть и за счастье почитают смерть за императора. Стойкий и достойный противник!

— Восторги командующего по отношению к Японии, особенно после того как он посетил ее, общеизвестны, — сказал Жилинский. — Бить надо этого стойкого и достойного противника!

…После завтрака наместник отбыл в Мукден.

Куропаткин долго ходил по вагону. Был вечер. Весь поезд излучал яркий электрический свет, только вагон командующего тонул во мраке.

Дважды являлся Торчинов, чтобы повернуть выключатель, и дважды Куропаткин останавливал его.

Он обдумывал короткую, но обстоятельную телеграмму государю по поводу приказа Алексеева немедленно наступать на юг.

Он представлял себе, как государь читает телеграмму с обычным красным карандашом в руке.

Государя Куропаткин видел не только во время заседаний и официальных приемов, но не однажды и в домашней обстановке, обедая в царской семье. В этих случаях он сидел за столом рядом с императрицей и негромко высказывал ей свои взгляды на русскую армию и ее генералов, чего не рисковал делать государю, опасаясь, что Николай примет его слова за сплетни. Но государыня слушала с любопытством, и Куропаткин знал, что она все передаст мужу. Он с удовольствием вспоминал об этих посещениях. Он не был ни титулованным, ни родовитым. То, чего он достиг, он мог отнести только за счет своего ума.

Написав текст телеграммы, он тут же написал распоряжение начальнику штаба Сахарову приступить к составлению плана короткого наступления на юг.

«Короткий удар — вот все, на что я могу согласиться!»— написал он и поставил восклицательный знак.

Перед тем как лечь спать, он открыл ящик стола, в котором у него содержались анонимные письма, и развернул одно… Некий осведомленный аноним приводил выдержку из письма уполномоченного Невского завода по Порт-Артуру директору-распорядителю этого завода.

Речь шла о плохих миноносцах, никак не принимаемых морским ведомством. Уполномоченный высказался так, что они хотя и дрянь, но не хуже других, и то, что до сих пор ни одна из многочисленных комиссий не приняла их, не служит еще доказательством того, что миноносцы плохи, а только доказательством того, что комиссии плохо куплены.

Сей уполномоченный был принят наместником.

«Представьте себе, дорогой патрон, — писал он, — наместник сто́ит весьма недорого! Я ему на риск дал всего тысячу двести. Совсем пустяки, принимая во внимание его сан и важность дела. У меня был план: если получу сигнал, что мало, припаду к его стопам и объясню такую сумму совершенным затмением ума, а также необыкновенно стесненными обстоятельствами. Но все обошлось благополучно. Наместник доволен, и уже комиссии от его высокопревосходительства воспоследовали точные указания».

— Адмирал флота! Наместник! — с удовлетворением проговорил Куропаткин, пряча письмо. — Радеет о престиже и будущем России!.. А как пролез в наместники? Дорожкой, по которой хаживали многие наши деятели в чины и ордена… Александр Второй соизволил великого князя Алексея Александровича послать для вытрезвления в кругосветное путешествие… В этом путешествии сопровождал его молодой Алексеев. Великий князь, не желая вытрезвляться, забуйствовал в Марселе в публичном доме… Скандал невероятнейший, подробности похабнейшие. Царской фамилии грозили неприятности самого скабрезного свойства. Тогда Алексеев заявил, что буйствовал он, Алексеев, что власти спутали его фамилию с именем великого князя. Уплатил штраф и с тех пор пребывает в нерушимой дружбе с Алексеем Александровичем. Вот и наместником стал, и главнокомандующим!

Куропаткин лег спать как будто успокоенный, однако утром у него возникли сомнения.

Печальный и грустный, он вышел из вагона. Торчинов, осетин по происхождению, большой любитель коней, разговаривал с конюхом. Увидев командующего, он поспешил к нему.

— Ничего, Торчинов, делайте свое дело, — грустно сказал Куропаткин, направляясь к тропинке, по которой любил гулять. В конце ее лежал камень. Под камнем был муравейник. Огромные рыжие муравьи бегали по тончайшим своим дорогам… Куропаткин постоял над ними в раздумье, а когда зашагал назад, увидел Харкевича.

— Вот, Владимир Иванович, — сказал Куропаткин, — всю ночь я думал о том, каково-то будет Штакельбергу отступать!

— Но ведь не обязательно же ему отступать, — осторожно заметил Харкевич.

Куропаткин остановился.

— Владимир Иванович, не вам так говорить! Победы Штакельберга я боюсь больше всего.

Минуту генералы смотрели друг на друга.