Вторая Нина - Лидия Чарская

— Опомнитесь, Нина! Опомнитесь, безумное дитя! Что с вами?

Я рыдала без слез. Как стонет с голоду волчица, как стонет горный джейран, загнанный охотниками.

— Горе мне! — повторяла я. — Горе мне! Я его выдала! Я его предала! О, глупая, тупоголовая, жалкая девчонка! Не сумела сдержать своего порыва! Не сумела скрыть своего изумления! Раскудахталась, как глупая курица! О, гадкая, слабая, малодушная девчонка!

Я билась на мокрой от росы траве, рвала на себе платье и волосы, проклиная невольную вину. Не знаю, долго ли продолжался мой припадок, я пришла в себя, когда чья-то сильная рука опустилась мне на плечо.

Передо мной стоял мой отец…

Нет, не прежний, — милый и снисходительный человек, всепрощающий отец, добрый и неизменно приветливый князь Георгий Джаваха, каким его все знали не только в нашем доме, но в целом Гори.

Нет. Этот седой величавый генерал с гордой осанкой, с сурово сдвинутыми бровями и мрачным взглядом не мог быть мне отцом, — только судьей.

— Нина! — произнес он сурово, — должен ли я объяснять тебе, что ты поступила нечестно?

Если бы мне сказал это кто-либо другой, я сумела бы ответить. Но перед ним я молчала, должна была молчать.

— Ты поступила нечестно, — продолжал он неумолимо, — ты обидела твоего старого отца. Ты обидела, огорчила и оскорбила меня. Больше того: ты осрамила меня на целый Гори. Дочь всеми уважаемого, честного служаки, боевого генерала, оказывается, ведет тайную дружбу с опаснейшим из окрестных душманов, с грабителем, вором, убийцей!

— Это неправда! Неправда, папа!

— Молчи! Что знаешь ты? Дитя! Ребенок! Я прощаю шалости… Прощаю дикий нрав, Нина…, но не ложь… Но не ложь, клянусь тебе Богом! Лжи я не прощу.

— Я не лгала тебе, отец! Я не умею лгать, — воскликнула я в отчаянии.

— Ты скрыла от меня. А это разве не тоже самое, что и ложь, Нина? — заметил он строго. — Где ты встретила Керима? Где познакомилась с ним?

— В Уплис-цихе, отец! — сказала я твердо, — в пещере… во время грозы. Он спас меня, вытащил из бездны, в ту ночь, когда я вывихнула руку и потеряла Смелого.

— Я не верю тебе, Нина, — укоризненно покачивая головой, произнес он, — ты нарочно говоришь так, чтобы я был снисходительнее к Кериму. Разбойник не выпустил бы тебя из своих рук без выкупа, без пешкеша…

— Но то разбойник, а ведь Керим не настоящий разбойник, папа, — пробовала возражать я.

Но отец не слушал или не слышал меня. Лицо его оставалось суровым и мрачным…

— Не лги, Нина! Не унижай себя. Я не поверю тебе. Я не забуду твоего поступка. Ты открыто держала сторону этого бродяги и шла против меня, твоего отца, который… который…

Справившись с волнением, отец подвел итог, заканчивая разговор тоном, не допускавшим возражений:

— Ты уже не маленькая, чтобы наказывать тебя. И я слишком слабый отец, чтобы подвергать тебя наказанию. Одно я могу сделать — не видеть тебя. Да, я не хочу тебя видеть до тех пор, пока ты не откроешь мне всей правды. А теперь ступай. Сейчас наши поймают Керима и доставят его сюда. Я не хочу, чтобы ты была свидетельницей этого. Ступай к себе и жди моих приказаний.

«Поймают Керима! Поймают Керима! О! — мысленно шептала я. — Силы светлые и темные! Вы, нежные ангелы горийского неба! Вы, черные духи кавказских ущелий, помогите ему! Дайте его ногам быстроту ног горного тура! И сильный размах орлиного крыла! Святая Нина Праведница, в честь которой мне дано мое имя, услышишь молитву дикой, ничтожной девочки. Спаси его! Спаси его, святая Нина! Сними тяжесть укора с моей души. Не дай ему погибнуть из-за меня, которая не достойна обуть ему ногу сафьяновым чувяком… Спаси его! И я вышью золотую пелену на твой образ в тифлисском храме, я, не умеющая держать иглы в руках и ненавидящая рукоделие всей душой!»

Низко опустив голову, я медленно поплелась по длинной чинаровой аллее. Странно, ни упреки моего отца, ни его гнев, которые привели бы меня в отчаяние в другое время, сегодня не произвели на меня большого впечатления. Потому, должно быть, что все мои мысли, все мои желания были направлены на другое: лишь бы успел скрыться Керим, лишь бы преследователи не настигли его.

Большинство наших гостей, испуганных происшествием, поспешили уехать. Те из них, кто замешкался, не успев собраться, толпились сейчас в наших просторных, по восточному обычаю устланных коврами, сенях. Мое измятое, перепачканное платье, растрепанные косы и измученное лицо были восприняты здесь, разумеется, как ужасающее нарушение приличий. Ах, какими красноречивыми были молчание этих людей и недоумевающие взгляды!

Когда я шла сквозь анфиладу опустевших комнат, торопясь пройти к себе, мне встретилась Люда.

— Боже мой, Нина! В каком ты виде!

Я пожала плечами и отрезала коротко и грубо:

— Отстань от меня! Какое тебе дело!

В моей комнате, куда я скрылась от ненавистных взглядов, усмешек и вопросов, было свежо и пахло розами. Я подошла к окну, с наслаждением вдыхая чудный запах… Покой и тишина царили здесь, в саду, в азалиевых кустах и орешнике… Прекрасно было ночное небо… Почему, почему среди этой красоты моей душе так нестерпимо тяжело?

«Господи! — молила я это темное небо. — Господи, сделай так, чтобы его не поймали. Сделай так, Господи! Сними бремя с моей души!»

Я никогда не отличалась особенной религиозностью, но сегодня я молилась истово. Я вполне сознавала себя виновницей несчастья и вследствие этого страдала вдвойне. Воображение рисовало ужасные образы. Мне казалось — вот-вот заслышится конский топот, вернутся казаки и приведут связанного по рукам Керима, избитого, может быть, окровавленного… Я вздрагивала от ужаса…

Уже не в воображении, а наяву царственную тишину ночи нарушает конский топот. Отряд, посланный отцом, возвращается… Они все ближе, можно различить отдельные людские восклицания и голоса. Вот оживленный голос князя Андро, а этот ненавистный — Доурова…

— Княжна, вы?

Мое белое платье, четко выделяясь на фоне темного окна, бросилось им в глаза.

Несколько всадников отделились от группы и подъехали к моему окну.

— Ну, что? — предательски срывается мой голос.

Впереди всех Доуров. Глаза горят, как у кошки в темноте. Однако обычно самодовольное лицо выражает сейчас разочарование и усталость. По одному выражению этого лица можно понять, что их постигла неудача. Я торжествую.

— Ну, что? — повторяю свой вопрос уже без страха.

— Улизнул разбойник! — признается ненавистный адъютант, — но даю вам мою голову на отсечение, княжна, что не дольше, как через неделю, я его поймаю, и он получит по заслугам.

— Боюсь, что вы останетесь без головы, Доуров, — усмехаюсь я, не скрывая злорадного торжества.

— Посмотрим! — хорохорится он.

— Посмотрим! — в тон отвечаю я и, расхохотавшись ему в лицо, с шумом захлопываю окно.

Господь услышал мою молитву — Керим вне опасности.

Глава пятая

ТЯЖЕЛЫЕ ДНИ. ХАДЖИ-МАГОМЕТ. Я УЕЗЖАЮ

Четвертый день, как на меня сердится отец. В первый день, проведенный в тревоге за Керима, я просто не могла осознать случившегося. Отец не хочет видеть меня!

Я подхожу к нему — пожелать доброго утра… Он спрашивает о моем здоровье и целует в глаза — так принято, заведено, установлено, но в голосе нет и следа прежней нежности, во взгляде — ни единого ласкового лучика. Он больше не называет меня ни своей звездочкой, ни своей малюткой. И это он, папа, мой дорогой папа, по одному слову которого я охотно отдала бы жизнь! Мне хочется подойти к нему, спрятать лицо на его груди и сказать ему все: про мои сомнения и грезы, непонятную ненависть к французским глаголам и размеренной жизни, но язык не повинуется мне. К чему говорить? Папа все равно не поймет меня. Никто не поймет… Я сама себя порой не понимаю. Я знаю только одно: судьба совершила роковую ошибку, создав меня женщиной. Если бы я была мужчиной!

Я страдаю. Ужасно страдаю. После обычных утренних занятий с Людой я целые дни слоняюсь по саду и дому, как потерянная. Люда как будто не замечает, что со мной творится. Она по-прежнему удивительно спокойна, наша безупречная Люда с ее ровным, как ниточка, пробором, с тихой грустью в прекрасных глазах. Но я знаю, что и Люда недовольна мной… И не только Люда, но и Маро, и Михако — словом, все, все. Маро, когда приносит по утрам кувшины с водой для умывания, укоризненно покачивает головой и заводит разговоры о том, как неосторожно и предосудительно — водить дружбу с разбойниками… Наверное, это не только смешно, но и трогательно, однако, нестерпимо раздражает меня.

Я считаю себя несчастнейшим существом в мире хотя бы потому, что родилась не в лезгинском ауле, а под кровлей аристократического европейского дома. Не правда ли, странно — страдать от того, чему многие завидуют?

На пятый день я, наконец, не выдерживаю неестественного напряжения.