Земляк Ломоносова. Повесть о Федоте Шубине - Константин Коничев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Гордеев подскочил на месте и захлопал в ладоши.
– Ого! Из новичка, братцы, толк выйдет!
Один из «добродетельных» спорщиков, желая одернуть Шубина, подошел к его кровати и показал на небрежно разбросанную одежду:
– Хоть ты и «талант», а все-таки амуницию научись перед сном прибирать. Взгляни, как у людей она сложена!
Федот не стал возражать. Он молча поднялся с постели и начал бережно складывать на табуретку казенную одежду. На низ он положил свернутый зеленый кафтан обшлагами наружу, на кафтан – замшевые штаны и верхнюю рубашку без манжет. Башмаки с пряжками и чулки сунул под кровать. Оставалось прибрать длинную тесемку, назначенную для подвязывания косы. Федот никак не мог догадаться, как и куда ее следует положить. Выручил Гордеев: он смотал тесемку вокруг двух пальцев трубочкой и спрятал к нему под подушку.
В Академии существовало строгое правило: никто из учеников не мог видеться с родными и близко общаться с посторонними людьми. От будущих художников и скульпторов требовалось беспрекословное служение запросам двора и вельмож. Вот почему ученики Академии по внутреннему правилу воспитывались в отчуждении от горестных людских будней…
Классом скульптуры ведал французский скульптор профессор Николя Жилле. Он был в отношениях с учениками сух. В молодости учился Жилле в Парижской академии, а затем много лет – в Италии у выдающихся мастеров.
С первых же дней учения между Шубиным и Гордеевым возникли дружеские отношения.
Сын дворцового скотника, Гордеев, юркий, но не весьма прилежный ученик, менее старательный, нежели Шубин, скоро понял, что ему по пути с холмогорским косторезом больше, чем с кем-либо другим. В Шубине он приметил творческие способности, честное отношение к товарищам, умение понимать и ценить дружбу.
Несмотря на запреты Академии, приятели в свободное воскресное время тайком отлучались в город. Они уходили на Рыбный рынок, где не так давно Шубин сбывал свои изделия, и там присматривались ко всему, что только могло их заинтересовать. Иногда, осмелев, уходили и дальше, до Гостиного двора. Обойдя Зеркальный ряд и Перинную линию, они заходили в единственную в ту пору в Петербурге книжную лавку и здесь то перелистывали популярный, с предсказаниями, календарь Брюса, то с увлечением рассматривали лубочные картинки с видами монастырей и первопрестольной Москвы, то портреты знатных персон.
Наглядевшись вдосталь, они уходили, провожаемые неодобрительными взглядами книгопродавца.
– А знаешь что, Федор, – сказал Шубин Гордееву, возвращаясь с одной из таких прогулок, – учусь я с охотой, но всегда боюсь, выдержу ли до конца? Строгость у нас прямо монастырская, будто мы не от мира сего: никуда не ходи, знакомств на стороне не заводи… Да что это такое? Не люди мы, что ли?
– Тебе с холмогорской закваской это, вижу, нелегко дается, – усмехнулся в ответ Федоту Гордеев. – А ты знай терпи. Старики говорят: терпение и труд все перетрут. – Гордеев невесело добавил: – Как бы только прежде нас самих в Академии в порошок не стерли…
– Вот этого-то и я боюсь, – признался Шубин, перелезая через высокий забор во двор Академии.
– А чего тебе бояться? – спросил Гордеев, очутившись вслед за Шубиным на дворе среди поленниц.
– У меня, брат, характер такой, если свистнет надо мной розга, – в Академии и духу моего не будет. У нас там, в холмогорской округе, народ на государевой земле за подать трудится, к розгам мы не привыкли, и с торгов, как телят, людей у нас не продают. Опять же скажу, не по моему вкусу уроки многие в Академии… Лепи то, чего в жизни не бывало. Тут я, кажется, с учителями не полажу…
Вскоре выяснилось, что о розгах Шубин беспокоился напрасно. Прилежание в учении и способности ограждали его от телесных наказаний.
Шубин всегда пробуждался раньше всех в общежитии и, зажегши сальную свечку, читал ничего не пропуская из того, что требовалось знать ученикам Академии. Днем все его время занимали лекции, живопись, лепка.
В класс скульптуры сквозь промерзшие решетчатые окна сумрачно просачивался свет. Запах дыма от печки смешивался с запахом сырой глины. Ученики молча копировали африканскую царицу Дидону, сидящую на костре. Модель Дидоны вылепил сам Жилле и хотел, чтобы ученики ему подражали. Он ходил вокруг своих питомцев и внимательно следил за их работой. Дидона многим не удавалась. Ученики, чувствуя близость строгого учителя, волновались и оттого работа у них не клеилась – капризная Дидона не поддавалась точному воспроизведению.
Когда Жилле подошел к Шубину и пристально посмотрел на его работу, он заметил, что Федот лепит царицу как-то неохотно и хладнокровно. Между тем, статуэтка в его руках оживала.
Профессор сдержанно похвалил Шубина.
В перерыве между уроками Федот подошел к Жилле, окруженному учениками, и обратился к нему:
– Господин профессор, прошу прощения, но я весьма равнодушен к царице Дидоне. Позвольте мне к предстоящей ученической выставке сделать что-либо не из древней мифологии, а по своей собственной выдумке.
– Разумно ли такое своеволие будет? Не слишком ли вы самоуверенны? Вам еще надо лепить и лепить с греческих мастеров, – ответил Жилле, в раздумье оглядывая слушающих учеников.
Федот не согласился с ним, но не хотел и упрашивать его. С той поры он и Гордеев еще чаше стали тайком отлучаться из Академии. Они нередко приносили с собой карандашные зарисовки, показывали друг другу и с горячностью их обсуждали. Товарищам по общежитию было невдомек, что приятели, отлучаясь из Академии, готовились к первой ученической художественной выставке. А когда подошло время выставки, Шубин и Гордеев совместно обратились к Жилле с просьбой разрешить им приготовить статуэтки по своему замыслу и показать их на выставке.
Жилле подумал и согласился.
– Допускаю как исключение, – сказал он. – Посмотрим, что из этого выйдет. Заранее скажу: на успех не рассчитывайте.
Но приятели об успехе не задумывались. Им только хотелось показать свою творческую самостоятельность и доказать, что они могут обойтись без штампа и подсказа со стороны.
Довольные благосклонным разрешением профессора Жилле, Шубин и Гордеев с большой охотой принялись за дело. Гордеев уединялся иногда в закрытые классы и тщательно лепил по своей зарисовке «Сбитенщика со сбитнем». Пока он над ним трудился, Шубин успел сделать две статуэтки: «Валдайку с баранками» и «Орешницу с орехами». Статуэтки его (он и сам это понимал, и Гордеев чувствовал) отличались от «Сбитенщика» далеко не в пользу Гордеева. И здесь было начало конца их непродолжительной дружбы.
Зависть к Шубину до поры до времени Гордеев затаил в себе.
На выставке в апартаментах Академии Шубин стоял около входа и наблюдал за посетителями, подходившими к «Валдайке» и «Орешнице». Им овладело волнение и беспокойство, хотелось отгадать, уловить впечатления посетителей, которые с таким недоумением останавливались и подолгу смотрели на его скромные творения.
Профессор Жилле, высокий, с продолговатым лицом, в кафтане черного бархата, в кружевном жабо на тонкой длинной шее, расхаживал тут же. Он приметил Шубина и, подойдя к нему, снисходительно заговорил:
– Ваши статуэтки преотменно удачны, их замечают, но вряд ли кому заблагорассудится их приобрести. Такие вещи не в моде. Вы забываете вкусы публики и веяния Франции.
Федот посмотрел прямо в глаза своему учителю и, ни мало не смущаясь, ответил:
– Господин профессор, я знаю, пламя костра, подогревающего Дидону, приятно действует на тех ценителей искусства, которые не привыкли и не хотят видеть изображенных в художестве «подлых людишек». Но я и не рассчитываю на успех, я только наблюдаю. Однако посмотрите, господин профессор, как внимательно рассматривает мою «Валдайку» вон та миленькая голубоглазая девочка…
Жилле обернулся, посмотрел из-под седых нахмуренных бровей в сторону девочки и, как бы чему-то удивляясь, пробурчал себе под нос:
– Эта девочка – сестра нашего директора Кокоринова. Она еще ребенок, и ваши статуэтки, вероятно, привлекают ее, как изящные безделушки-игрушки…
– Судите, как хотите, – отвечал Шубин, – но я об этих вольных композициях имею свое мнение и очень сожалею, что господину профессору мои вещи кажутся двояко: то преотменными, то безделушками…
Профессор что-то хотел ему возразить, но в это время подошел к ним Кокоринов с сестренкой, облюбовавшей «Валдайку с баранками». Показывая на девочку, Кокоринов улыбнулся и сказал:
– Вот стрекоза! Осмотрела все ученические работы и просит меня купить ей эту самую торговку кренделями. Понравилась да и только! Сколько стоит статуэтка? – спросил Кокоринов, доставая из кармана кошелек с деньгами.
– Ничего не надо, – смущенно ответил Федот. – Пусть это будет ей от меня подарок, на память.
Девочка выкрикнула: – Мерси! Спасибо! Благодарю! – и вприпрыжку побежала к статуэтке.
