Горсть патронов и немного везения - Олег Приходько

Некоторое время они с «ТТ» не мигая смотрели друг на друга.

— Ты покажешь мне дорогу? — спросил я и обрисовал альтернативу: — Или я тебя высажу, а закапывать не буду?

Я и не сомневался, что он поймет. Не думал только, что закивает так активно после удара по шее:

— Дорога… ка-ра-со!.. Е-хай!.. По-ка-зес!.. Моя знай, моя видела!..

— Много разговариваешь, — спрятав за ненадобностью пистолет в карман, вырулил я на шоссе. — Куда?

Он хотел наподобие «кореша» указать направление пальцем, но «суждены нам благие порывы…».

— Туда? — кивнул я на ответвление вправо. И угадал, потому что других ответвлений не было.

Шестое чувство меня не обмануло, все я проделал очень своевременно: всего через три километра за огромной, должно быть, областного значения свалкой топорщились какие-то низкорослые хибары, бараки из фанеры, ржавой жести, подпертые прогнившими столбами. Любому из этих сооружений до строительного вагончика было — как мне до кавалера Бори. Даже сквозь закрытые окна салона пробивалась вонь, тут и там тлели костры, и зловонный дым покинутого отечества туманом стелился по территории концлагеря. Дальше дороги не было. «Ягуар» вразвалочку подошел к крайнему бараку, похожему на снятую с дома и уложенную на землю островерхую крышу, рыкнул и замолчал.

В загородной ночной тишине я услышал страшный вой, стоны и причитания. Раньше так плакали по усопшим; теперь уже люди разучились так плакать — слишком много стало усопших. И слезы человечества давно высохли.

То плакали собаки.

Я отстегнул заложника:

— Сколько твоих… здесь?!

Он пошевелил затекшими руками:

— Моя не знай!.. Не осень мно-га…

В том, что китаец привез меня по назначению, я перестал сомневаться, как только заметил в отблесках костра желтый бок замызганного фургона, беспорядочно накрытого кусками рубероида, словно отверженные опасались, что его заметят при разведоблете. Наверняка это так и было, сотрудники областного управления предпочитали контролировать вверенную им территорию с высоты, которой не достигают эти тошнотворные запахи.

— Если произнесешь хотя бы слово, я тебя убью, — предупредил я пассажира, ничуть не сомневаясь в твердости своих намерений. — Выходи!..

Мне было наплевать, понял он меня или нет. Он был вне закона. И оборванцы, которые цепью направлялись к машине, тоже были вне закона. Пусть их терпит Лужков, если хочет.

Кто-то перебрасывал из руки в руку нунчаки, наивно полагая, что может этим кого-нибудь испугать; кто-то пытался взглядом прострелить броню моего «Ягуара»; все алчно глотали слюни, решив, что я им привез мороженых червей в винном соусе.

Мы вышли. Цепь из десятка подонков замерла.

Кажется, я понял, где они зарывают трупы своих соплеменников.

Это была резервация отверженных китайскими общинами, которым отдали на откуп похоронный промысел, свалку и отлов бродячих собак. Не знаю, как называлось это у них — отстойник или лепрозорий; у нас это называется адом.

— Кто понимает по-русски? — перекричал я собачий вой.

— Я, — сипло отозвалось маленькое, вихрастое, колченогое, с лицом, походившим на гнилое печеное яблоко, существо с беззубым ртом, по сравнению с которым статус бомжа должен приравниваться к званию Почетного гражданина Москвы.

— Скажи, пусть не дергаются: я заберу свою собаку, если она здесь, и уеду.

Он перевел, прибегнув к какому-то диковинному эсперанто с заискивающими интонациями. Отверженные загалдели все разом, а двое вдруг выхватили из-под лохмотьев короткоствольные автоматы и направили на меня.

Я уже давно обратил внимание на странную особенность человеческого поведения: когда на тебя направлен автомат, а тем более — два автомата, сразу начинаешь думать рациональнее.

«Как же, отдадут они тебе собаку! Скорее самого сожрут, а уж «Ягуар» для них наверняка представляет ценность в десять раз большую, чем ты сам!»

Слишком долгая жизнь среди людей затрудняет общение с нелюдями. Плавным жестом вынув из кармана «ТТ», я выщелкнул обойму, двумя пальцами поднял пистолет над головой и так же плавно положил его на капот. Мои поднятые руки означали преданность идеям гуманизма.

— Скажи, что, если найду свою собаку, я заплачу! — покосился я на колченогого.

Он что-то залепетал, потирая большим пальцем об указательный, на помощь ему пришел китаец — ему, а не мне, ибо от меня, а не от него он получил по шее. Насколько я успел изучить за последние полтора часа великий и могучий китайский язык, он рассказывал им о содержимом моего левого кармана — в первую очередь, и о том, что я забыл его приятелей на дороге в пяти километрах отсюда — в последнюю. Я еще не знал, чем кончится для меня этот коллоквиум, но уже знал, что не добром. Если бы мне вздумалось искать лучшей жизни на территории свалки в окрестностях Пекина, я бы непременно потрудился изучить язык своего нового отечества — из уважения к культуре страны. Даже если бы был негром преклонных годов.

— Эй! — просипел колченогий, получив разрешение вожака своры с автоматом. — Иди за мной!

Все расступились, будто воняло от меня, а не от них. Я опустил руки и пошел по образовавшемуся проходу, пожираемый глазами полутора десятка бывших людей. Каждый шаг приближал меня к загону из черных гнилых досок, служившему собачьим бараком в этом чудовищном концлагере. О встрече с кавалером Борей я даже не помышлял, понимая, что для расчета с обитателями сих мрачных подземелий нарезанных обоев явно не хватит и без крупномасштабного боя мне отсюда не уйти. Но надежда умирает последней, даже если это надежда на чудо.

Моей надежде суждено было умереть за две секунды до того, как я распахнул щелистую створу собачьего барака. Где-то совсем рядом послышались тревожные сигналы клаксона, заставив всех оглянуться; со стороны свалки стремительно приближалась машина. Так как убегать мне было некуда и бессмысленно (стоило ли, пройдя курс китайского, останавливаться на недостигнутом?), я вместе с остальными подождал, пока задрипанный «Лендровер» ворвется на территорию. И дождался. Из него выскочили два китайца, которых я оставил на дороге. Размахивая пистолетами, они наперебой принялись материться или провозглашать победу культурной революции (точно я не разобрал), но, во всяком случае, если бы их злость разложить на атомы…

Пересчитывать силу бомбы на эквивалент тротила было некогда.

— Молча-ть!!! — шагнув в полосу фар, крикнул я с революционным пафосом. — Чего вы хотите, сволочи? Денег?! Так их есть у меня! Нате! Жрите! — и, незаметно спрятав единственную подлинную купюру, подбросил вверх обои самого ходового формата в мире.

Обезличенная, одичавшая, затравленная масса людей, давно и безнадежно изгнанных из человеческого общества, отталкивая и топча друг друга, бросилась подбирать бумажки. С этого момента в моем распоряжении было ровно две секунды: пока они поднимут первую и пока ее рассмотрят. Их мне вполне хватило, чтобы, добежав до дверцы скорбного собачьего пристанища, оторвать ее вместе с резиновыми петлями. Не помню, кричал ли я: «Выходите, товарищи, вы свободны!», но что, прижавшись к стене, видел всех освобожденных узников, помню отлично. Было их порядка пятнадцати — некормленых, испуганных, смертельно измученных ожиданием своей жуткой участи, а еще совсем недавно любимых хозяевами, ухоженных и сытых. Один за другим они вылетали в открытый проем на свет и с громким лаем бросались на своих палачей. Раздавались выстрелы. Для кого-то из четвероногих первый глоток свободы оказался последним.

Все смешалось в стане отверженных. Они убегали, отстреливались, отмахивались ножами; трещала одежда, лилась кровь. Собачий барак был единственным интернациональным бараком на всей территории концлагеря: здесь держали кавказцев и немцев, азиатов и афганцев — но кавалер-кинг-чарлз-спаниеля Бори окраса бленхейм здесь не было.

Убедившись в этом, я выхватил из-за ремня свой «макаров» и дважды выстрелил в бензобак «Москвича»-фургона, служившего китайцам собаковозкой. После этого из неподвижной мишени я превратился в очень даже подвижную: пригнувшись, подскочил к ближайшему костру, выхватил горящую головешку и бросил в скопившуюся под баком фургона лужицу. До того, как тюрьму на колесах разорвало в куски, я успел еще дважды выстрелить, предотвратив собственный расстрел из автомата.

Не думаю, чтобы вся эта симфония, увертюрой которой послужили подброшенные вверх бумажки, длилась дольше тридцати секунд — иначе утром некому было бы покормить Шерифа. Апофеозом симфонии послужил офигительный взрыв, давший мне возможность, обогнув фанерную будку, добежать до своего «ягуара». Я бы, конечно, предпочел уйти с этого концерта, не дожидаясь финала, но мне еще пришлось выслушать коду, в которой ведущая партия отводилась ударным инструментам — нунчакам и кастету. Этими двумя инструментами я получил по ребрам и по скуле, прежде чем исполнитель партии кастета улегся под колеса «Лендровера», пролетев метра два по спертому воздуху, а глаза самоучки с нунчаками в первый и последний раз расширились до размера европейских, когда я сомкнул его инструмент на его же шее. Черная гарь послужила мне прикрытием. Я успел отъехать метров на тридцать, когда в воздух взлетел «Лендровер», принадлежавший припозднившемуся владельцу, застигнутому двумя вооруженными китайцами на загородной дороге. Искренне ему сочувствую.