Наглядные пособия - Уилл Айткен

Начинает миссис Минако. Перед ней — переплетенная в кожу книга. Золоченая надпись готическим шрифтом: «Энн из Грин Гейблз». Она кладет миниатюрные ручки на обложку и, рассказывая, ласково ее поглаживает.

— Это — первая книга, какую я читать по-английски. Энн — прекрасная натура, такая сердечная, такая полная чистых чувств. Жизнь у нее трудная, но прекрасная тоже. Очень мило. Когда я первый раз ее читать, я девочка, а теперь читать моим дочам, а они читать своим дочам… дочерям. Когда в моей жизни проблемы, очень-очень грустные, я читать снова. Когда не знаю, что делать, я думать: «А как поступать Энн?» Она для меня как башня для кораблей.

— Башня для кораблей? — повторяю я, с неохотой прерывая рассказчицу.

— С большим огнем, — поясняет миссис Минато.

— Это называется маяк. Книга «Энн из Грин Гейблз» стала для вас маяком?

— Да. — По пухлой щеке миссис Минато сбегает одинокая слезинка. — Пожалуйста, посмотрите. — Она открывает книгу на богато украшенном титульном листе. Мы все наклоняемся ближе. Наискось через всю страницу — подпись фиолетовыми чернилами: Люси Мод Монтгомери.

— Где вы это раздобыли, миссис Минато?

— Дочь покупать для меня в Нью-Йорке. Ужасно много заплатить.

— А вы знаете, что Люси Мод Монтгомери и «Энн из Грин Гейблз» — мои соотечественницы? — спрашиваю я.

— Поэтому я приносить. Думаю, вы понимать.

— Люси Мод Монтгомери — уроженка ОПЭ.

— ОПЭ? — бурчит миссис Анака.

— Острова Принца Эдуарда. Это одна из канадских провинций.

— Остров, как Япония? — уточняет миссис Флиман.

— На моей родине Люси Мод Монтгомери считают великой святой. Каждой весной девушки со всей Канады собираются у ее могилы на острове, едят молодую картошку и молятся о детях и здоровом молоке.

— Когда-нибудь я поеду в ОПЭ и тоже поедать молодой картошки, — обещает миссис Минато. В последнее время у нее то и дело глаза на мокром месте. Миссис Анака, дипломированная медсестра, чьи украшенные кольцами руки, по всей видимости, столь же искусны, как и пальчики ног, с энтузиазмом принимается массировать ей плечи.

— Миссис Флиман, — приглашаю я. — Покажите, что принесли вы.

Миссис Флиман берет в руки журнал «Форчун», открывает на фотографии коротышки в роговых очках и в сером костюме на фоне сверкающего черного небоскреба.

— Это мой муж Томми. Очень хороший человек.

— Очень богатый человек, — фыркает себе под нос миссис Анака, глубже впиваясь в плечи миссис Миннако.

— Когда я его встретить, я — только бедная танцовщица, — миссис Анака шепчет что-то на ухо миссис Минато, — в Маниле. Он делать меня все, что я есть.

Я показываю на здание.

— Это в Токио?

Миссис Флиман качает головой.

— В Гонконге.

— Мистер Томми — филиппинец китайского происхождения, — поясняет миссис Накамура. — Он живать… живет в Гонконге.

— А вы живете в Японии? — обращаюсь я к миссис Флиман.

— Тут безопасно, — широко улыбается она.

— Он приезжает к вам в гости?

Миссис Флиман прикрывает рот ладошкой и хихикает.

— Томми ненавидеть Японию.

— Значит, вы к нему ездите?

— Иногда. Ну ладно.

— Миссис Анака?

Камилла Анака, дипломированная медсестра, приподнимает крышку вышитой шелковой коробочки, разворачивает серебристую ткань, достает узкий лакированный ящичек. Извлекает на свет и раскрывает бумажный веер с ручкой из слоновой кости. На пергаменте, натянутом между планками, ротогравюра — Иисус с арийской внешностью, с белокурыми волосами а-ля «Брек герлз»[33] и светло-голубыми глазами.

— Это веер моей бабушки.

— Веер вашей бабушки?

Миссис Анака озадаченно поднимает глаза.

— Да, веер моей бабушки.

— Ваша бабушка была христианкой?

Миссис Анака кивает.

— Она из Нагасаки.

Все кивают в унисон, словно этим все объяснялось.

— Я тоже христианка, — добавляет миссис Анака.

— О? — Она что, ожидает награды?

— А вы христианка? — Миссис Анака — назойливая сучка.

— Нет.

— Иудейка? — предполагает миссис Флиман, дотрагиваясь до носа.

— Никто. Я — никто.

— Никто? — хором ахают дамы, расширив глаза.

— Никто. Миссис Накамура, а вы что принесли? Я отлично вижу: серый овальный камень. Миссис Накамура смотрит вниз, на камень, но прикасаться — не прикасается.

— Я находить… я нашла этот камень в ручье неподалеку от нашего загородного дома, на Кюсю[34]. Он был такой же, как все прочие камни в ручье, только немного другой. Пролежит в ручье достаточно долго, станет совсем такой, как все. Поэтому я его вынимать.

— О, — шепчет миссис Минато.

— А вы, — резко поворачивается ко мне миссис Анака, — что принесли вы?

Я уже собираюсь отрезать: «Я — ваша учительница, ты, настырная корова, мне ничего не нужно приносить», — а вместо этого зачем-то лезу в рюкзак и достаю бумажник. Показываю им рябой моментальный снимок, купленный мною на блошином рынке в Эдмонтоне — портрет моложавой женщины с бледным лицом, огромными серыми глазами и в шляпе с вислыми полями.

— Это — моя покойная мама.

Остаток урока рассказываю им про милую, добрую маму, которой никогда не знала.

Ёсидаяма — весь из себя пижонский район Киото, не такой симпатичный, как восточные холмы, где живет миссис Накамура, но и не вульгарное нагромождение ресторанов, магазинов, общественных бань и оштукатуренных бунгало вокруг гостиницы «Клубничный коржик». Дома, что минуем мы с Бонни, поднимаясь по извилистой дороге вверх по склону, по большей части невысокие, современные, и никаких магазинов тут нет, если не считать «Роусона» (японский «Севнилевн»[35]) у подножия холма.

Бонни вырядилась в пух и прах — в невесть сколько слоев раздувающегося шелкового батика, не иначе. Точь-в-точь незастеленная кровать в «Рангун холидей инн».

— А что, это вечеринка из серии «сядем в кружок, поболтаем», или «шиза-танцульки», или как оно? — спрашиваю я, пока мы преодолеваем еще один крутой пролет каменной лестницы.

— Никаких наркотиков, ручаюсь. — Бонни ставит свой лоскутный ридикюль на тротуар и хватает ртом воздух. Надо бы ей бросить курить: гвоздичные сигареты до добра не доводят! — В Японии с наркотиками очень строго.

— И почему это меня в бюро путешествий не предупредили?

— Митци Ямамура вам ужасно понравится. Она жила на Западе, английский у нее безупречный. А ее горшочки по всему миру выставлялись — и в Виктории, и в Альберте, и на горе Уитни. — Бонни подхватывает ридикюль и двигает дальше по темной улице. Вдалеке различаю многоярусные неоновые вывески квартала развлечений Гион. — Тут где-то тропинка должна быть…

Кабы таблички с указанием улицы и номера дома не считались здесь за западную причуду, ориентироваться в этой стране было бы куда как проще. Впереди, сквозь густые бамбуковые заросли, мягким светом сияют огни.

— Наверное, там, — возвещает Бонни.

Мы взбираемся по узкой грунтовой дорожке. Через каждые несколько ярдов из травы торчит по здоровенному факелу; в безветренной ночи язычок пламени горит ровно, не колеблется.

Внезапно над нами нависает особняк — гигантская стеклянная коробка на толстых деревянных сваях. Рядом с бочкой из рифленого металла тусуются три парня-японца. Ухмыляются нам с Бонни.

— Бииру?[36]

— Хотите пива? — спрашивает Бонни.

— А то!

Бонни лопочет что-то по-японски. Двое ребят отворачиваются, прикрывая рот ладонью, плечи вздымаются от сдерживаемого смеха. Третий подает нам пиво.

Прихожая завалена туфлями и сандалиями. Бонни показывает мне, как прислонить сандалии носками к стене, чтобы потом проще было их отыскать, и мы поднимаемся по узкой винтовой лестнице.

— Это и есть домик твоей Минни? — шепчу я.

— Митци, — поправляет Бонни. — Не знаю, ей ли дом принадлежит, или она просто гостит здесь. Неплохо устроилась, а?

Просто класс. Наверху наблюдается одна длинная комната с квадратными окнами вдоль трех стен. В дальнем конце комнаты — низкое возвышение или сцена. Вот нисколько не гайдзинская вечеринка, если не считать нас с Бонни. Самое что ни на есть обычное скопище японцев — как в метро, как в супермаркетах, как на запруженных торговых улицах во время ленча. Столкнувшись лицом к лицу с чем-то чужеродным, они просто-напросто отказываются признавать его. Мы с Бонни здесь, в комнате — но, глядя на сотню других людей, этого не скажешь. Или нет, скажешь: сфокусировав взгляд на кусочке пространства близ винтовой лестницы, куда все демонстративно не смотрят.

— Пожалуй, идея была не из лучших, — говорю я Бонни на ухо, и тут миниатюрная женщина в платье, смахивающем на сверкающий белый парус, пронзительно взвизгивает со сцены в дальнем конце комнаты:

— Бонни, ты пришла!

Вот теперь все получили разрешение посмотреть в нашу сторону.