Ни шагу назад! - Александр Авраменко

— Ты понял, сволочь, что ОНИ с нами делают?! Понял?!! Гляди! Сюда гляди! Вот он лежит! Я сам в него стрелял, сволочь! Если бы ты только слышал… Если бы ты только слышал, как он кричал…

Из него словно выдёргивают ось — лётчик без сил опускается на доски, слепо шарит вокруг руками. Затем поднимает залитую кровью красноармейскую книжку. Та расползается в его руках, бумага то паршивая, чуть ли не газетная, но ещё можно что-то различить в незастывшей крови.

— Гольдман… Исаак… Не пойму, то ли Самуилович… То ли Зельдович…

Хейфиц вскидывается, затем выдёргивает руки у держащих его матросов.

— Да как они только посмели… Я — с вами. Не щадить никого! Пулемёты не забудьте!

— А с этим что делать?

— Привяжите его к передней машине.

— Как привязать? Спереди?

Он жутко улыбается.

— Сзади… По машинам!

Мстители быстро оказываются в кузовах. Моторы ревут, и грузовики быстро набирают скорость. Через несколько минут скорость уже под пятьдесят километров, и тогда становится понятным, почему комиссар приказал поступить с татарином именно так — его тащит по каменистой пыльной дороге на стальном тросе. Буквально через мгновения брызгает первая кровь, затем доносится едва слышный сквозь грохот автомобильного двигателя вой, и вот уже тянется алая полоса за небольшой колонной, впрочем, быстро серея от поднятой пыли… К селению доезжает половина туловища и изуродованная голова. Ни ног, ни внутренностей нет. Всё стёрто, словно гигантской наждачной бумагой. Аул словно вымер.

— Проверить все дома. Мужчин — сюда. Всех. Не взирая на возраст.

Наум Моисеевич командует. Все по привычке ему подчиняются.[4] Да и в жизни любым полком командовал не командир полка, а комиссар. Так было везде. Вот и здесь, в этой обстановке его приказы выполняются беспрекословно, хотя сейчас здесь не бойцы и командиры, а мстители. За поруганную честь наших женщин, за матерей, на которых эти нелюди собираются пахать. Они не хотят отдавать свою кожу на выделку ковров в их сакли. Не имеют ни малейшего желания быть убойным скотом, покорно подставлять горло под нож…

Через несколько минут в ауле поднимается вой. Дико кричат женщины, визжат дети, орут мужчины. Столяров вместе со «спиногрызами» ввалился в один из домов и обалдел: голый старик сношается с овцой… Грохнул выстрел, прикончивший обоих…

Всех сгоняют на площадь, где ещё остались жуткие кострища и не засыпана огромная лужа крови. Хейфиц вспрыгивает на машину.

— Молчать!

На него не обращают внимания. Тогда комиссар просто отдаёт команду, и автоматные очереди над головами заставляют татар упасть на землю и утихнуть. Наступает тишина.

— Вы, сволочи, слишком рано задёргались. Немцы ещё не пришли! Давай, ребята!..

Начинается сортировка. Всех лиц мужского пола, начиная от годовалых младенцев, выволакивают из лежащей толпы в сторону, под прицелы двух «Максимов» и одного «ДП». Женщин загоняют в мечеть. Никто не сопротивляется, жуткое молчание обречённых. Они понимают — это конец. Лязгает массивный амбарный замок в дужках дверей, запирающих молельню. Оттуда доносятся причитания, перерастающие в монотонный вой, режущий уши. Мужчины же сбились в кучу, словно стадо овец при виде волка. Они трясутся от страха. От толпы доносится резкий запах аммиака, иногда перебиваемый вонью дерьма.

Что поделать, храбрые они только толпой на одного. Тогда их смелости нет предела. А когда встречаются с равным противником — то сразу нападает «медвежья болезнь». А что уж говорить, когда их враг сильнее? Тогда ради спасения своей никчёмной жизни они готовы даже собственную мать продать, а детей и жену предоставить для утех сильнейшему. Лишь бы им спастись…

Из канистр щедро плещет бензин на деревянные стены мечети. Вой изнутри становиться всё громче. Всё противнее. Напряжение нарастает, но Хейфиц вдруг опять начинает говорить. На этот раз речь совсем короткая…

— У русских есть такое выражение — женщин надо пропустить вперёд. Но на этот раз пусть дорогу проложат мужчины… Огонь!

Гулко бьют пулемёты. К ним присоединяются автоматные очереди. Едва слышно хлопают в этом шквале огня пистолеты. Через мгновение вся площадь завалена трупами. Впрочем, Наум Моисеевич извлекает из кобуры личный «ТТ» и идёт прямо по наваленным грудой телам, время от времени аккуратно стреляя в затылок лежащим… В наступившей после стрельбы тишине слышен только вой из мечети…

— По машинам!

Все лезут в кузова. Наступает отрезвление после бойни. Впрочем, оказывается, ещё не всё. Хейфиц достаёт из кармана большую зажигалку в виде бочонка. Отличная вещь. Изготовлено специально для сапёров. Снабжена специальной сеточкой по типу шахтёрских ламп для защиты от ветра. Щелчок. Вспыхивает пламя. А затем огонёк кувыркаясь, летит в лужу натёкшего бензина. Пламя мгновенно взмывает к небу, мчится по дорожке, и вот чёрные клубы огня взмывают к облакам. Именно чёрные. Грязные. Грузовики трогаются…

Через пятнадцать минут после возвращения дежурное звено было направлено на бомбёжку аула…

Глава 7

А делать нужно. Поскольку мороз крепчает, а задача не выполняется.

— Разведка, ко мне.

Через десять минут появляется старший лейтенант.

— Командир полковой разведки Батов.

— Майор Столяров. Танкист. Слушай, «глаза и уши».[5] Надо бы пару человек послать, разнюхать, что тут у нас впереди. Снега полно. Пускай тоннель роют и лезут. Главное — мины есть или нет? Понял?

— Так точно, товарищ майор.

— Ну, давай, старлей. Действуй.

Ждём. Минуты идут томительно медленно. Уже начинает смеркаться, а разведки всё нет. Бросаю взгляд на часы. Мать твою, всего то пятнадцать минут прошло, а замёрз, будто сутки пролежал. А ведь у меня ватный костюм под полушубком. Каково же простой пехоте? У них и штаны то тёплые не у всех.

— Товарищ майор!

— Николай?! Откуда ты?

— С того берега, товарищ командир. Ребята по рации кричали-кричали, да не дозваться вас. Вот меня и послали, разузнать, что да как.

— Мать… Ты это, Коля, давай назад. Скажи, пусть «шестидесятки» и «три-восемь» начинают потихоньку спускаться. И видишь там бруствер?

— Так точно, товарищ командир.

— Пусть остальные их огоньком поддержат.

— Есть!

Уполз. А на сердце сразу теплее. Значит, уважают меня бойцы, раз беспокоятся об ушедшем комбате. Легче стало. Снова взгляд на часы — сорок минут. Пора бы… Хотя, нет. Ребята к снегу непривычные, вряд ли умеют быстро тоннели копать. О, старлейт!

— Товарищ майор, товарищ Столяров!

— Что, Батов?

— Посмотрели орлы. Нет немцев.

— Как, нет?

— Ушли. У них там кроме снегового бруствера ничего не было. Вот они и удрали. Следы назад ведут.

— Много?

— Человек пятьдесят-шестьдесят. Вряд ли больше.

Краска заливает моё лицо. Переосторожничал. Ладно, зато людей сберёг, мало ли, оставили бы снайпера, или не ушли… Поднимаюсь в рост и иду к немецкой обороне. В это время сзади слышу рёв моторов. Мои танки идут. Как и сказал, первыми лёгкие машины. Осторожно, выдерживая интервал метров в семьдесят. За грохотом моторов не слышно хруста льда, но видно, что толстый, поскольку малыши проходят спокойно. Номер «двадцать семь» перед самым берегом лихо газует и с разгона врезается в высоченный сугроб, окутываясь снежным облаком. Его примеру следуют остальные. Вот сукин сын! Машу ему рукой, останавливается.

— У тебя голова на плечах есть, Осатюк?

— Так, товарищу майор, лёд дэржить!

— Тебя — да. А остальные ребята пойдут? Ты своей лихостью всю его прочность сбил, теперь другой путь искать надо!

— Виноват, товарищ майор.

— Виноват. Эх, всыпал бы я тебе… Да ладно. Бери взвод, и давайте к немецким окопам, ждать всех там.

— Есть!

Подзываю Васятку.

— Товарищ красноармеец, обеспечьте мне связь с танками.

Через минуту разговариваю со оставшимися на той стороне реки. Первые пойдут «Т-34», по одному. Пока первый из них не потрогает гусеницами другой берег, следующий — не начинает движения. Последним двинется мой командирский, трёхголовый. Экипажи идут пешком сзади. В машинах — только водитель.

Головной танк осторожно, словно слепой, спускается на лёд. В последних лучах заходящего солнца вижу, как неожиданной искрой из-под гусеницы выстреливает фиолетовая молния лопнувшего куска льда. Мои кулаки сжимаются, но нет. Идёт. Идёт, родимый! Ура! Это пехота приветствует криками первую тяжёлую машину, пересекшую Волхов. Второй… Третий… Уже стемнело, поднялся ветер, закруживший позёмку по чистому льду. Все. Остался мой «двадцать восьмой». Перейдёт или нет? Вес у него самый большой, а гусеницы уже. Не выдерживаю и бегу на тот берег сам, размахивая руками. Ребята меня увидели и остановились.