Сталин и писатели Книга первая - Бенедикт Сарнов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В том, что Сталину такая пьеса была крайне нужна, сомнений у Горького быть не могло. К тому же он получил на нее прямой — можно даже сказать, официальный — заказ:
Дорогой Алексей Максимович!
Мы хотим в 31 году организовать театр Российской Ассоциации пролетарских писателей…
Мы очень просим Вас высказать свои соображения по этому поводу, дать нам согласие помочь в этом сложном и ответственном деле.
Мы хотим… открыть театр Вашей пьесой.
Мы очень просим Вас, Алексей Максимович, если это не нарушит Ваши творческие планы, написать пьесу. О громадном значении, которое имела бы она для советской драматургии и судеб нашего театра, излишне писать, Вы сами это прекрасно знаете…
Крепко жмем Вашу руку.
Л. Авербах
В. Киршон
Ал. Фадеев
(Горький и его корреспонденты. М. ИМАИ РАН. 2005, стр. 584-585.)Речь в этом деликатном обращении безусловно шла о пьесе «Сомов и другие», о работе Горького над которой авторы письма не могли не знать. Но они, может быть, не знали, что к тому времени, когда они обратились к нему со своей просьбой, он к этой пьесе (практически уже законченной) сильно охладел. В сущности, даже уже поставил крест на этом своем — явно неудавшемся — замысле.
А не удался он ему потому, что, плохо зная (совсем не зная) новую советскую жизнь, реализацию, разработку этого своего замысла он целиком построил на старых своих впечатлениях и таких же старых своих приемах, на которых были построены его пьесы 900-х годов — «Дачники», «Варвары».
Как и в тех пьесах, весь «компромат», который по замыслу автора должен был разоблачить отрицательных персонажей драмы, был сосредоточен в разговорах, случайных репликах, мимоходных разоблачительных (и саморазоблачительных) признаниях.
Как и в тех, старых его пьесах, так и тут самую выразительную подробность, призванную показать (и доказать), что тот, о ком идет речь, человек дурной, мы узнаем из уст женщины, некогда любившей, но давно уже разлюбившей его:
Не знаю… не знаю я, что такое разврат, но я очень любопытна. Скверное такое, острое любопытство к мужчине есть у меня… Я красива — вот мое несчастие. Уже в шестом классе гимназии учителя смотрели на меня такими глазами, что я чего-то стыдилась и краснела, а им это доставляло удовольствие, и они вкусно улыбались, как обжоры перед гастрономической лавкой… Потом меня просвещали замужние подруги… Но больше всех — я обязана мужу… Это он изуродовал мое воображение… он привил мне чувство любопытства к мужчине.
Так говорит в пьесе Горького «Дачники», написанной в 1904 году, Юлия Филипповна — жена одного из главных ее отрицательных персонажей — сорокадвухлетнего инженера Суслова.
А вот такое же интимное признание Лидии, жены сорокалетнего инженера Сомова из пьесы «Сомов и другие», написанной четверть века спустя, в 1930-м:
Он — честолюбив. И — черствый. Он вообще… мало похож, — совсем не похож на того человека, каким я видела его до замужества… Я такая… дрянь! Знаешь? Мне даже противно видеть себя в зеркале… Особенно гадко вспомнить себя… ночью. Он любит, чтоб в спальне горел огонь, понимаешь? Он такой… чувственный и заражает меня.
Это едва ли не единственная живая деталь во всей пьесе. Ну, а что касается собственно вредительской, заговорщицкой деятельности инженера Сомова и его сподвижников, то ей в пьесе уделена только одна совсем коротенькая сцена:
Богомолов. Дышать нечем.
Изотов. Н-да. Хлеба — горят.
Богомолов. Думаете — неурожай будет?
Изотов. Говорят.
Богомолов. Недурно было бы, знаете, а? (Сомову.) Мы одни?
Сомов. Да. Но — кажется — мы переговорили обо всем?
Богомолов. И установлено: оборудование — накопляется, а строительство, понимаете, задерживается, насколько это возможно.
Изотов. Это — как аксиома.
Богомолов. Затем: людей, которым наши планы не ясны…
Изотов. Или — ясны, но — не нравятся…
Богомолов. Или — слишком ясны, — людей этих, понимаете, сдерживать в их стремлении отличиться перед товарищами.
Изотов. Переводить с практической на канцелярскую работу.
Богомолов. И другими, знаете, приемами. Вообще — сдерживать!
Изотов. Правильно…
Богомолов (возбуждается)… Надобно, понимаете, помнить, что руководство промышленным прогрессом страны — в наших руках-с и что генштаб культуры — не в Кремле сидит-с, а — именно в нашей среде должен быть организован, — понимаете? За нас — история, вот что надобно усвоить, — история!.. Довольно адвокатов у власти, власть должна принадлежать нам, инженерам…
Изотов. Да, во Франции адвокаты командовали и командуют бездарно.
Сомов. Командует — капитал…
Богомолов. Но — забастовка адвокатов — ничего не может изменить, а если забастовка инженеров? Как вы думаете? То-то!..
Сомов. Тише говорите, здесь — гуляют.
Вот, собственно, и весь заговор.
Мимоходом еще брошен намек на связь заговорщиков с темными силами реакции за границей: в финале пьесы они узнают, что арестован (кто-то видел, как его вели под конвоем) только что вернувшийся из заграничной поездки член их компании. Они встревожены. Но тревога их длится не долго. Тут же появляются четыре агента ГПУ и всех голубчиков забирают.
В чем другом, но в литературе Алексей Максимович понимал. Он не мог не сознавать, что эта новая его пьеса — полный и непоправимый художественный провал. И никакие новые материалы, сколько бы ни подбрасывали их ему Сталин и Ягода, ее уже не спасут.
Но в письмах (и тому, и другому) он темнил, делал вид, что крест на этой своей работе еще не поставил:
ИЗ ПИСЬМА ГОРЬКОГО ЯГОДЕ
2 ноября 1930 г. Сорренто.
Пьесу о «вредителе» бросил писать, не хватает материала, вредитель выходит у меня ничтожнее того, каков он в действительности. Весною, в Москве, буду просить у вас материалов!
В письме Сталину, написанном в тот же день, он говорит примерно то же, что и в письме к Ягоде. Но — не слишком его обнадеживая, что «новые материалы», которые тот обещает прислать, ему помогут.
ИЗ ПИСЬМА ГОРЬКОГО СТАЛИНУ
2 ноября 1930 г. Сорренто.
Пьесу о «вредителе» бросил писать, не удается, мало материала. Чрезвычайно хорошо, что Вы посылаете мне «новый»! Но — еще лучше было бы, конечно, если б нового в этой области не было.
Сталин, однако, знал, что «новое в этой области» у него скоро будет. И даже совершенно точно знал, в чем оно будет состоять, это новое:
СТАЛИН — МЕНЖИНСКОМУ
Октябрь 1930 г.
Тов. Менжинский!
Письмо от 2.Х. и материалы получил. Показания Рамзина очень интересны. По-моему, самое интересное в его показаниях — это вопрос об интервенции вообще и особенно вопрос о сроке интервенции…
Отсюда мои предложения.
а) Сделать одним из узловых пунктов новых (будущих) показаний верхушки ТКП, «Промпартии» и особенно РАМЗИНА вопрос об интервенции и сроке интервенции…
б) Привлечь к делу ЛАРИЧЕВА и других членов ЦК Промпартии и допросить их строжайше о том же, дав им прочесть показания РАМЗИНА.
в) Строжайше допросить Громана, который, по показанию Рамзина, заявил как-то в «Объединенном центре», что интервенция отложена на 1932 г.
г) Провести сквозь строй г.г. КОНДРАТЬЕВА, ЮРОВСКОГО, ЧАЯНОВА и т.д., являющихся (бесспорно!) интервенционистами, и строжайше допросить их о сроках интервенции…
Если показания РАМЗИНА получат подтверждение и конкретизацию в показаниях других обвиняемых (ГРОМАН, ЛАРИЧЕВ, КОНДРАТЬЕВ и К° и т.д.), то это будет серьезным успехом ОГПУ…
Понятно?
Привет. И. Сталин
(Лубянка. Сталин и ВЧК-ГПУ-ОГПУ-НКВД. Январь 1922 — декабрь 1936. Документы. М. 2003, стр. 256-257.)
Понятно, понятно… Очень даже понятно.
При такой постановке дела завалить Горького новыми материалами для его пьесы было нетрудно. Но никакие новые материалы спасти эту выморочную горьковскую пьесу уже не могли. И сам Горький это прекрасно понимал, ухитряясь при этом, однако, не понимать, что выморочность его пьесы напрямую связана с выморочностью самого процесса.
По стране тем временем прокатилась волна многолюдных собраний и митингов, участники которых требовали смертной казни всем обвиняемым:
Когда рабочий день кончился, нам предложили участвовать в демонстрации. Тут уж никак нельзя было уклониться. Шли по глубокому снегу… Сумерки сгущались… Молодежь буйно веселилась, особенно, пожалуй, комсомольцы. Пели песни. Всякие, даже озорные. Дом союзов был весь в огнях. Там уж который день судили Промпартию. На балконе стояли ораторы. Выстроившись аккуратно по восемь человек в ряд, мы продефилировали мимо балкона. Этим мы выразили свое согласие с требованием высшей меры наказания для профессора Рамзина и его сообщников…