Контактная импровизация - Александра Романова

– Ага, – сижу, всматриваюсь в распахнутое пространство дома, прислушиваюсь к тишине. – А ёлку когда уберешь, февраль уже?

– О, ёлка… Саш, я знаю тебя лучше, чем ты сама, и всю эту историю ты придумала от тоски, но учти, еще ни разу ты не сделала ничего хорошего без любви. Вот сейчас тебе кажется, что эта задумка идеально понятна, что все будут видеть эту… акцию твоими глазами, но на самом деле никто ничего не поймет. Ты спасаешься от тишины – хорошо, только не заблуждайся насчет великой миссии.

Иду в душ и залезаю в кровать. В этом доме мне отведена целая комната с гигантской кроватью и телевизором, который показывает только три канала из-за сосен – они перекрывают сигнал наглухо. Мне осталось спать всего несколько часов, а завтра ждет дорога, утренняя пробка, лекция и все то, что записано в ежедневнике. Но вместо обычной пустоты ощущаю пульсацию. Пусть ничего не понятно и нет той самой любви, но сердце колотится бешено и что-то началось, что-то.

Утром человек думать не может. Утром человек пьет кофе, держится за живот, потому что его мутит от недосыпа, и больше похож на амебу. Для обретения формы надо встать под воду и стараться не уснуть прямо так, прямо тут. Утром у меня все мысли замкнутого типа: «И вот я прихожу, и вот я прихожу, и вот…» Можно не мучиться и пользоваться чужими – в полной внутренней тишине я просматриваю телевизионную бодрость. Ни за какие деньги бы не согласилась работать на утренних эфирах. Если они уже в пять часов улыбаются и машут, это их в четыре посадили на грим, а выехали на работу они в три, а встали в два? Или они не ложились? И так каждый день…

Вчера я не догадалась взять с собой приличную одежды, а у мамы припрятаны только летние платья, что даже для моей Мухи несколько излишне экстравагантно. То есть для преподавателя слишком, а студенты позволяют себе всё и еще немного. Они носят балетные пачки с ватниками, втыкают в волосы искусственные цветы и кисти, бреются налысо и красятся в пять цветов одновременно, они переделывают рубашки в штаны и штаны в кофты, для них все является полем эксперимента, где цвет и форма – это всего лишь возможность для выражения, а собственное тело – демонстрационный объект. Но у меня для них сегодня только джинсы и никакой свитер.

К первой паре приезжаю, сделав крюк через «Кофе-хаус», где мне наливают в пол-литровую бадью горький-горький кофе. Лекция. Мне нравится переноситься в прошлое, оставаясь в настоящем. Не напрягаю нежный студенческий мозг датами, развлекаю интимными подробностями жизни царей и цариц, завершаю мероприятие словами:

– Этот город был сном Петра, однажды он увидел его, полюбил и превратил абсолютно непригодные для жизни территории в самый европейский город России. Идея – это возможность, и воля императора была так велика, что даже после его смерти город продолжал расти и развиваться.

Пауза. Финальная точка.

От совершенно свободного утра надо перетекать к совершенно свободному дню и ехать на Ваську. Неожиданно оказывается, что на улице светло, что вышло настоящее солнце и светит совершенно искренне. Мухинское крыльцо обрывается в ослепительный световой поток, и Соляной переулок, замерзший и больше похожий на речку, словно хочет напомнить, что когда-то он действительно был каналом, а на том месте, где сейчас учатся художники, возводили нешуточные корабли. Машину я оставила рядом с ангелами, которые сидят на декоративных фонарях перед входом в музей Академии, этим маленьким идолам абитуриенты по традиции приносят дары, а они за это обещают удачу. Небо над куполом Пантелеймоновской церкви искрится синью, прозрачной и чистой, а снежные стены делают город нарядным, и каждая сосулька звенит солнцем. А триста лет назад его просто придумал один человек.

Соляной переулок – это особое место в жизни, мимо которого я однажды не смогла пройти. Допускаю, что все могло случиться иначе, но после школы надо было сделать свой выбор. Это была истинная мука. Напряжение одиннадцатого класса не поддается описанию, все мы тогда задавались только одним вопросом: что дальше? В облаках или в ветре прочесть предназначение было невозможно, на Таро я тогда еще гадать не умела, а родители твердили только мрачное: «Поступи». Куда и зачем, они не знали, но больше всего на свете мы боялись пролететь, не попасть. Страха промахнуться не было, казалось, что мир – это бесконечная возможность, что любое решение можно изменить. Мои подкурсы были очень ненапряженными – приходила и слушала рассказы про историю России, которые мне и еще трем самоопределившимся читал посвященный в высшее знание профессор. Я была совершенно явным художником, училась в художке и выставлялась лет с пятнадцати, но определиться со специальностью никак не могла, а чистых живописцев учили только в Репинке, а там было душно и пыльно, так что оставалась Муха с искусствоведением как компромисс и судьба.

Удерживая в себе просветленное состояние, переношусь через мосты, стараясь не очень заглядываться на панорамные разлеты реки и силуэты набережных, знакомые с детства. Петр Николаевич – мой издатель и редактор – ждет меня в своем клубе литературно-концертного назначения, где продаются книги и кофе и по вечерам играют разные хорошие люди всякую никому не известную музыку.

– О, заходи, – Петр Верлухин напоминает сенбернара, который по своей доброте никого не ест и даже ни на кого не лает, потому что очень сильный и очень умный. Он стал писателем так давно, что успел сочинить целую библиотеку. В Питере осталось всего несколько писателей, которых называют классиками, так вот он один из них. Его лично поздравляют великие люди со всяческими юбилеями, и в Смольном нет двери, которая была бы перед ним закрыта, но он не памятник самому себе, и благодаря этому уникальному качеству Верлухин обогатил русскую литературу парой десятков хороших писателей. Он находил их в сети, печатал им книжки и выпускал в полет. Мне повезло быть в этой стае.

– Привет, – вот сейчас мне придется признаться, что я бездарь. – Ничего не пишется.

– Совсем? – он расстроился.

– Я думала написать про конец света, но только ленивый об этом ничего не сказал. Все только и делают, что обсуждают, как именно наша Земля налетит на небесную ось.

– А хороший сюжет, зря отказываешься, – он гений, ему любой сюжет хорош. В дверь кабинета просовывается узкое, поросшее беспорядочной растительностью лицо.

– У нас засорился туалет, – печально произносит лицо и исчезает.

– Вот тебе и конец света. Можешь и не писать, твое дело, конечно, но только ты учти: у тебя в запасе полгода, чтобы о себе напомнить, потом начнешь как с нуля. Напиши про любовь, про мужика, а то я уже волноваться начинаю, может, ты девочек любишь? Хотя это тоже сейчас нормально. О девочках тогда напиши, не стесняйся.

Он уходит разбираться с сантехникой. Конечно, только девочки вокруг, что еще обо мне думать. Не уезжать же, не выпив кофе, прошу себе эспрессо и, обернувшись, приседаю от неожиданности. Игорь. Это мой персональный человек-бумеранг. Я его от себя отбрасываю, он некоторое время летает где-то, а потом прилетает и больно ударяет в темя.

– А я тут твою книжку читаю, – демонстрирует обложку, чтобы я не сомневалась.

– Мысли материальны, – выхода нет, придется сесть и разговаривать, только в глаза ему смотреть не хочется, потому что он взгляд ловит и держит. И делает это со значением.

– Ты мне снилась… – произносится это так, словно бы я специально пошла к нему сниться. Да, безобразие какое, надо извиниться и прекратить являться во снах к мужчинам. Про вид, в котором я ему привиделась, уточнять не буду. Он поправляет прическу, снимая и надевая обратно ободок. Бабский такой жест.

– Как выставка проходит? – мне больше не о чем спрашивать, а сразу убежать неудобно.

– Успешно, – под этим надо понимать, что он сводил туда своих студентов и престарелую маму. – Студентов вот своих водил, показывал.

Пью принесенный кофе и стараюсь не открывать рта, поскольку ядовитые колкости так и мечтают выскочить наружу.

– Я на днях был на прекрасной выставке, есть такой русский художник – Левитан, – я сейчас его укушу. – В корпусе Бенуа, – и смотрит так нежно, словно бы просто поддерживает светскую беседу. А я злюсь все сильнее, несколько непропорционально ситуации, потому что можно было бы просто поддержать шутку, а во мне очень серьезная ярость закипает. – Я удивляюсь, как ты можешь не ходить на выставки….

У него самозародилась странная легенда обо мне, в которую он свято верит. Суть ее заключается в том, что я никуда не хожу и ничего не смотрю, потому что я не хочу это делать каждый день. А сам он так устроен, что посещает большинство мероприятий, стараясь таким образом занимать одинокие и бессмысленные вечера. Наши же с ним отношения совпали с периодом, когда у меня было несколько проектов одновременно и тратить время на скучное ничегонеделание я не могла, а большинство выставок и премьер подпадают именно под это определение. Но Левитан – это уже слишком.