Гражданин Уклейкин - Иван Шмелев

— Да проходите вы… Чего стали?

Он шагнул вперед, огляделся и заметил свободный стул в последнем ряду. Впереди еще было пустовато, но идти туда совсем неспособно. Там вон, с краю, сидит голова, а там податной инспектор с непременным членом и «производителем дворянства». А дальше господин в пенсне, прокурор Балкин. Там больше господа.

Уклейкин пробирался бочком, вобрав голову в плечи и выискивая глазами.

— Можно-с тут?.. слободно-с?..

Господин с натянутым выражением лица, в котором он узнал парикмахера и владельца парфюмерного магазина с Золотой улицы, медленно принял со стула изогнутую хивинковую шляпу и неопределенно гмыкнул.

«Какой важный-то», — подумал Уклейкин, примащиваясь на стульчике, и покашлял в руку.

А парикмахер был действительно важный.

Он был в пиджаке новомодного покроя в скрытую клетку с искоркой, в снежной манишке, при золотой цепи на груди, которую заметно выставлял, откидывая борты пиджака, в голубом галстуке с булавкой-жуком и распространял резеду.

Было скучно, и парикмахер вынул носовой платок и внушительно высморкался, распространяя еще более резеды.

Уклеикин не удержался и втянул носом.

— …Мм-а-а…

Что такое? Не только Уклеикин, но и все кругом повернули головы.

Проходом партера продвигался громадного роста кудластый мужик в новом дубленом, расшитом разводами на груди полушубке, с закрученной зеленым шарфом шеей, задевая полами спинки стульев и двигаясь неслышно, в валенках. Уклейкин знал его, городского отходника-хозяина, с медно-красным обмороженным лицом. И многие его знали, имели с ним дела и теперь следили за ним и опасались, что он сядет рядом. А тот вертел головой, отыскивая местечко.

Но за ним шли, шли к передним свободным рядам. Загремели стулья, когда отходник врезался в ряды полушубком и наконец опустился рядом с прокурором Балкиным, сразу заняв два стульчика. И сейчас же высморкнулся. Даже Уклейкин в душе подумал, что не годится так. Рядом с прокурором! И видел Уклейкин, как прокурор сказал что-то отходнику и показал пальцем кверху, как отходник поднял голову, потом оглянулся назад, повертелся и остался на месте, а через минуту прокурор перешел на другое место.

«Не ндравится, — подумал Уклеикин. — Что ж делать… тут все равны… Такое время».

И почувствовал себя бодрое.

Было скучно; парикмахер щелкнул серебряным портсигаром, откинулся на спинку и закурил.

— Дозвольте узнать, — сладко и насколько можно нежно даже спросил Уклейкин. — Что ж мы тут будем… рассуждать?

— А вот… — невнятно ответил парикмахер и затянулся папироской.

— А-а…

Уклейкин чувствовал себя не совсем удобно. Приходилось сидеть прямо, в непривычном положении. Понывала поясница, и хотелось курить, тем более что парикмахер затягивался особенно смачно и даже стряхивал пепел на торчавший уголок рыжего пальтишка. Потом вынул небрежно золотые часы и щелкнул под самым носом Уклейкина.

Послышался шорох: кто-то раздавал маленькие бумажки. Дали и парикмахеру, а Уклейкин опоздал, так как сзади, из-за плеча, выдвинулась чья-то пухлая рука с толстым кольцом и забрала остатки.

— Дозвольте вас спросить… это что ж будет?

— Листки, — вяло сказал парикмахер.

— А-а… Про выборы?

Но ответа не последовало, так как парикмахер закашлялся и долго сморкался.

Становилось жарко. Уклейкин чувствовал, как смокла рубаха, а парикмахер морщился, слыша струйки лука и прели.

В тоске взглянул Уклейкин наверх. Там гудели, курили, стряхивая вниз пепел. Кто-то даже плюнул в проход. Кто-то сморкался в стрелку. Там было привольно. Сидели на барьере, на шубах, и даже лущили семечки.

— Скоро, что ль?.. Пора начина-ать!

«Черт меня сюды понес. Эх, народищу-то что набилось», — думал Уклейкин, обводя глазами верхотурье.

Он уронил картуз, нагнулся и учуял тяжкий запах от ног.

Звонок.

XIV

На открытой сцене, изображавшей из приставных декораций комнату, за маленьким столиком сидел знакомый заказчик, следователь Стрелков, и звонил. За ним, на стульях, — господа в пиджаках.

Все стихло. Уклейкин насторожился.

А председатель, назвав собравшихся «гражданами избирателями», заявил, что так собрались они впервые, что они «призваны… законом! — это слово прокатилось особенно внушительно, так как председатель обладал густым басом, — на великое строение земли…»

Уклейкин опять уронил картуз, завозился и услыхал шипенье парикмахера:

— Тише… вы!

Далее председатель сказал, что, прежде чем приступить и т. д., надо выбрать председателя. Сейчас же выбежал кто-то сбоку и предложил Стрелкова. Галерка отозвалась немедленно и решительно:

— Просим! Стрелкова!!! Он мо-жет!

Но неподалеку крикнул кто-то:

— Балкина!

И началась борьба.

Встрепенулся парикмахер и закричал пронзительно:

— Просим!.. Пожалуйста!.. Балкина!.. Но Балкина желали не все, а галерка настойчиво требовала Стрелкова.

— Балкина кричите! — толкнул парикмахер в бок Уклейкина. — Балкина!.. Бал-ки-на-а!!

Но Уклейкин не крикнул, выжидая и все еще чего-то опасаясь.

А председатель, тот самый, что говорил, открывая собрание, уже раскланивался и призывал к порядку.

«Победили. Наши победили», — почему-то решил Уклейкин.

К столику председателя стали подходить и что-то шептать.

«Должно быть, поздравляют».

— Господин пристав!.. Вы куда? — уверенным густым басом сказал председатель. Повернулись головы.

— Полиция, по закону о предвыборных собраниях… присутствовать здесь… не может! Прошу вас покинуть собрание!..

Это было так неожиданно. Это было прямо невероятно. Уклейкин разинул рот и ждал, что будет. А с галереи уже неслось радостное и угрожающее:

— Вон!.. Бр-раво!..

И ничего страшного не случилось. Пристав на секунду пришел в замешательство, сделал неопределенный жест и, полуоткрыв рот и не сказав ни слова, скрылся под ликующий рокот голосов.

— Ти-ше!.. Прошу успокоиться…

Уклейкин с благоговением и благодарностью взирал на председателя, причмокивал и думал, что такого человека обязательно надо выбрать.

И голос и ухватки. И вообще — молодчина.

Он почувствовал свободу движений и уверенно откинулся на спинку. Галерея еще не успокоилась.

— Горлопаны… только бы им… — сердито сказал парикмахер. — Напустили мужичья…

Он вынул платок и стал сеять резедой.

— Что ж… Теперь все одинаки… — примирительно и сколько можно вежливо сказал Уклейкин. — Выражать желают себя потому…

— С вами не говорят — и не лезьте.

— И я… тоже с вами не разговариваю… и вы…

Он сказал это дрогнувшим голосом, шепотом, и сразу почувствовал, что стена, только что разделявшая его от этого господина с часами и резедой, упала и он может разговаривать и «выражать», так как парикмахер замолчал.

А председатель уже говорил резко и внушительно, что, прежде чем намечать кандидатов, необходимо выслушать представителей разных политических групп, необходимо тщательно взвесить, вдуматься, сознать и т. д.

Уклейкин с непривычки разбирался плохо: было много непонятных слов и выражений. И спросить ни у кого нельзя. Слева сидел вялый старичок и, положив подбородок на палку, клевал носом, а с парикмахером установились натянутые отношения. Но суть была понятна, понятна главным образом потому, что председатель говорил твердо, точно рубил, часто упоминал слова «право» и «гражданин», и у него выходило «пр-р-р-аво», и веяло бодростью от его уверенных жестов, и каждое понятное слово в конце концов укрепляло надежду, что все председателю известно, все для него просто и что все будет выполнено.

«В-во-от голова! — радостно думал Уклейкин и торжествующе поглядывал на парикмахера. — Где Балкину твоему до него! Ведь это что!»

— Слово принадлежит профессору Окуневу.

Сейчас же вышел бледный, седенький старичок в очках, в пиджачке и с пачкой листочков в руке. Поправил очки одним пальцем и поклонился.

Его встретили снизу легкими аплодисментами, немного поддержала и галерка. А старичок подождал, когда все успокоится, медленно отпил из стакана, сверкнул очками, откашлялся и начал:

— Граждане избиратели!

— Бр-раво! — крикнул кто-то с галерки.

— Тише!.. Шшшш…

От крика с галерки Уклейкину стало особенно весело, и он почему-то решил, что старичок будет «за нас».

А старичок оказался ни за кого. Он заявил, что сам говорить не будет, а будут говорить цифры. И Уклейкин недоумевал.

Речь свою старичок начал тихо, точно подкрадывался к чему-то, таинственно и мягко. И чувствовалось, что он неспроста говорит, а тонко подсмеивается над кем-то, ядовитый такой старичок, а лицо строгое, вдумчивое, словно он читает молитву. И чем дальше говорил старичок, тем внушительнее и язвительнее становился его голос. Цифры, цифры и цифры…

Они сыпались с листочков и прыгали в притихшей зале, смеялись и впивались в живую массу, а за ними валились новые — трескучим, жалящим роем. С жадностью впитывал их в себя Уклейкин. А старичок скажет цифру, оглушит, заглянет кверху, сверкнет очками и опять скажет новую цифру.