Знамя девятого полка - Николай Мамин

– Гауптман Туриньи! Отправьте их за проволоку… Уберите пулемет к черту! – уже по-немецки устало огрызнулся он на пулеметчиков и, ни на кого больше не глядя, пошел к дому, крытому пестрой черепицей.

Иван Корнев вздохнул глубоко и жадно – значит, жить. Сердце каждым толчком приподнимало знамя на его груди, распирало бушлат – жить, жить…

Зазвенев железными репьями, разъехались на обе стороны решетчатые створки ворот, и между двух рядов вооруженных людей, в густом частоколе штыков сбившейся вокруг них охраны пленные молча и не ломая рядов, точно хорошо сколоченная кадровая воинская часть, прошли за колючую проволоку.

7

Гауптман запаса Отто Рихард Хазенфлоу смеялся, крепко потирая руки. Смех его, очень самодовольный, раскатистый, мешал ему говорить. Уж кто-кто, а он всегда полагал, что знает психологию любого солдата, в том числе и русского, лучше всех в лагере.

– Я не мог… допустить этого эксперимента. Ибо я отвечаю, кроме всего, и за рабочую силу… Черт бы подрал… весь этот минометный фарш… отрыгнутый фронтом! – весело говорил он своему помощнику – офицеру итальянских колониальных войск Эдмонду Туриньи, молодому угрюмому человеку неопределенной национальности, месяц назад присланному на север Норвегии прямо из Африки и отрекомендовавшемуся бывшим французским подданным, корсиканцем. Положим, Хазенфлоу уже догадывается, почему этим, дурацким на его взгляд, мальчишеским увлечением страдает его прямой заместитель.

Мягко говоря, Хазенфлоу не разделяет подобных увлечений. При чем Корсика, когда есть «райх», «третья империя»? И на дьявола вам мертвый Наполеон, если гораздо ближе имеется живой человек, более достойный подражания?

– Кстати, откуда вы взяли это «раздевайтесь», синьор капитане? – с явным любопытством спросил начальник лагеря.

Туриньи ответил не сразу, казалось очевидным, что вопрос ему неприятен.

– Так было принято поступать в лагерях Травай Фурсе со всеми партиями вновь прибывающих каторжан, и я считаю эту систему воспитания совершенной, – неохотно и хмуро сознался он.

Хазенфлоу опять расхохотался – до чего же юн, наивен, этот свалившийся на его голову макаронщик.

– Вы, капитан, участвовали в… Абиссинской экспедиции? – вдруг без особой логической связи уже спокойнее спросил Хазенфлоу, небрежно называя кровопролитную и дорого-стоившую Италии войну словом, явно преуменьшающим ее значение.

– Я много в чем участвовал… был и в Абиссинии,– все так же сумрачно и неохотно сознался колониальный капитан.

– А кого вы предпочитаете в качестве рабочей силы, – уже педантично спросил немец,– абиссинцев или русских?

– Рабочая сила – не моя область. А бил бы я их одинаково, раз они не кладут оружия… – минуту подумав, тяжело вздохнул Туриньи и замолчал еще на полминуты. – Да! Совершенно одинаково. Черные, белые, красные. Абиссинцы, испанцы, русские, чехи. Пуля слепа одинаково, раз они не кладут оружия… – минуту подумав, подтвердил он.

Хазенфлоу только коротко дернул щекой.

– Благодарю покорно, капитан Туриньи. По-вашему, все эти оборванцы всего лишь самодвижущиеся мишени и цена любого из них – это только казенная цена пули, так?

Туриньи опять энергично мотнул головой.

– Так. Но разве этого мало? Цена пули– совсем неплохая цена, синьор капитане.

– Для вас, но не для Хазенфлоу…– наставительно напомнил немец и достал облепленный монограммами портсигар. Минуты три сидели молча.

Голубой дымок таял над прямым пробором немца, безукоризненно точно поделившим пополам его узкий сплюснутый с боков череп.

– Моя сегодняшняя встреча с Россией не первая, – опять без особой связи с предыдущим задумчиво бросил Хазенфлоу и вдруг коротко рассмеялся. – Ха, цена пули! Нет, союзник, на деловой бирже, если угодно, одна пуля вообще не котируется, ибо нам нужны каменоломни, шоссе и аэродромы по всей Норвегии. Это сейчас гораздо важнее вашей прямолинейной солдатской ярости к пленному врагу… Я жил в России и знаю, на что русские способны, если суметь взять их в руки? А вы хотите втиснуть меня всего под оболочку солдатской пули? Благодарю покорно! Я, повторяю, пять лет прожил в России и считаю, что сумел постичь все особенности так называемой русской натуры. Меня как представителя компании приглашали на их сборища, и я, почтительно стоя, выслушивал их гимны. Зачем я это делал? Исключительно затем, чтобы русские ко мне привыкли и я мог спокойно их изучать, зная, что рано или поздно это нам пригодится.

– Следовательно, вы были хорошим актером, – неопределенно усмехнулся корсиканец. – Я, например, не сумел бы этого добиться.

– О, дело не в актерстве, а в дипломатии, союзник. Инженер-механик Хазенфлоу не всегда был только начальником концлагеря для военнопленных… – не замечая насмешки, похвалился Хазенфлоу и, вероятно все-таки вспомнив те трудные пять лет, прожитые на чужой земле, глубоко вздохнул.

– Вот потому-то, капитан Туриньи, мое зрение и совершеннее вашего, потому-то и за каждой из этих живых мишеней я вижу то, чего вам никогда не увидеть – кубометры камня и земли, насыпи и котлованы…

Немец задумчиво, неспешно, кольцо в Кольцо влепил три венчика пряно-душистого дыма и, сквозь их зыбкую синеву всматриваясь в даль, мечтательно усмехнулся:

– Ну, а коренастый оборванный матрос, первый справа во втором ряду, как он вам понравился? Тип это?

Туриньи кивнул головой и вдруг хищно прищурил свои продолговатые, подернутые маслом, миндалины глаз:

– О, да. Этот безусловно типичен. Когда такие разъяряются, то бывает, что одной пули даже и в голову им мало. В тридцать пятом в Африке под Тигрэ…

– Э, мы опять видим все в разных планах. Именно такие-то вот обычно и бывают у них рекордистами, – не слушая, бубнил свое Хазенфлоу. – Если бы кто знал, как я изучил эту породу. Однако сейчас почему-то больше всех мне запомнился другой – тот, с седыми висками… Вот кто в своем роде тоже типичен от пальцев до пальцев. С ним будет особый разговор, и я еще заставлю его помочь мне построить здесь аэродром. А вы мне толкуете про пулю… Тупоносую! Солдатскую! Весом в семь граммов! – вдруг укоризненно засмеялся Хазенфлоу и доверительно взял собеседника за локоть. – Нет, союзник, пуля Отто Хазенфлоу будет отлита из особого сплава, и она послужит «райху» лучше вашей. И не только «райху», но и каждому из нас. Это деловая карьера, а не ваше Травай Фурсе, ха-ха-ха…

– Вам надо лечиться, господин капитан,– неожиданно печально сказал вдруг Туриньи,– лечиться электричеством. Это не карьера, а расстроенные нервы. Черт с ними, с русскими.

Хазенфлоу только презрительно фыркнул.

– Вы, капитан, играете во что-нибудь? – спросил он, не глядя на исподлобья наблюдающего за ним Туриньи.

– Только на бильярде… – огорошенный неожиданностью вопроса, не сразу ответил корсиканец.– Эта игра, видите ли, весьма укрепляет глазомер. Должен сознаться, что все остальные игры…

Хазенфлоу пренебрежительно прищелкнул пальцами.

– Э-э, бильярд это не игра. Это… слишком ручное, комнатное. А я люблю большую игру, ди гроссе шпиль…– мечтательно улыбаясь, протянул он. – Например, колесо рулетки, некоторые картежные игры и конские бега. Кстати, сам я ни во что не играю и предпочитаю стоять за стульями, но это уже чистейшая случайность, капитан Туриньи, ибо душа у меня завзятого игрока. Ведь Догне-фиорд, в сущности, тоже колесо рулетки – ви представляете, что мы выиграем, если аэродром и мол будут построены? Мы, лично?

Хазенфлоу отрывисто засмеялся и с нажимом потер ладонь о ладонь. Туриньи смотрит на своего начальника с затаенным и чуть-чуть брезгливым любопытством, потом лицо его замыкается, становится безразличным, глаза отсутствующими. Помочь капитану Хазенфлоу он бессилен. Какая бы то ни была политика, экономика – это не его сфера. Он всего-навсего солдат, ландскнехт. Так проще. Что же касается карьеры, то его карьера решается не в лагерях для военнопленных.

Туриньи стремительно поднимается и, точно становясь в строй, привычным, почти бессознательным движением поправляет портупею, ремень. Голос его звучит отчужденно, сухо:

– Разрешите идти, синьор капитано? Служба. Я дежурю сегодня.

Хазенфлоу вздыхает и отбивает пальцами по столу короткую дробь-как ему необходим собеседник, просто слушатель в крайнем случае, как необходим. Но, кажется, с этим корсиканцем особенно не разболтаешься. Он слишком ограничен и далек от делового мира, солдафонская душа.

– Идите, капитан. Я вас не задерживаю,– безразлично и сухо, в тон собеседнику разрешает Хазенфлоу.

Уже за второй дверью Туриньи мрачно усмехается и вслух произносит:

– Стервятник! Шакал! – и вдруг, точно петарда, взрываясь неумеренной южной яростью, ударяет ногой в дверь канцелярии.

Стискивая зубы, он бормочет себе под нос: