Дом - Аскольд Якубовский

Потом заерундил Михаил. Все говорил:

— Не пойму, как он в таком состоянии до печки добрался. Не пойму. Ведь на ногах не стоял.

— Дурак! — кричала Наталья. — Ты лучше поразмысли, как нам к лету холодильник купить.

— Не пойму, — долбил свое Михаил.

И в душу Наталье лезло тревожное, бродили сцепом мысли о грехе, о том, что-де придет Юрий с кладбища и ляжет рядом, тленный и холодный.

Знала Наталья твердо — не может быть этого, но — ворочалось. И шептала то, что придумалось само:

— Господи, прости меня, грешную.

И даже засомневалась — не сходить ли в церковь, не помолиться ли за упокой «убиенного раба божия». Она крепилась, не шла. Да и в самом деле — умер, все и кончилось. Не люди — только вещи живут долгой жизнью.

Наталья стала бояться темноты. Ей казалось — есть кто-то в темноте, стоит в ней молча. Протяни руку — заденешь. Повернись спиной — схватит.

Этот «кто-то» все время был рядом. Даже в полной тишине ей слышались шаги, вздохи, скрипы стульев. Однажды вполне явственно услышала, на стул кто-то сел, скрипуче поерзал на нем и встал.

И стул вздохнул облегченно.

Наталья, окоченев, ждала — ничего не случилось.

Однажды, перед сном, поправляя на ходу волосы, она вошла в комнату и увидела лежащего на кровати Юрия, увидела явственно и во всех подробностях. Он слегка изогнулся и смотрел на нее, сверкая в темноте зубами. Наталья закричала так, что Михаил, ужинавший в кухне, уронил стакан с чаем и ошпарил себе колени. Он ворвался в комнату, размахивая руками.

— Чего орешь, сатана!

— Там… там… там… — твердила Наталья, протянув руку к кровати.

— Какого дьявола тамкаешь? — крикнул Михаил.

— Юрий, — выдохнула она.

Михаил и сам испугался, торопливо включил свет; свернутые одеяла да простыни лежали на кровати.

С того дня и началось. Юрий изредка мелькал днем, ускользающе, туманно. Хуже было ночами. Он приходил и ложился рядом — холодный. Среди сна она ощущала его всего — руки, грудь, ноги… Просыпаясь, взглядывала — рядом мертвое лицо.

Она соскакивала со страшным, пронзительным визгом. Михаил, ругаясь, спрыгивал с кровати и, взяв подушку, уходил спать на кухню. Она смертельно боялась оставаться одна, бежала за ним следом, обхватывала, умоляя и плача, чтобы только не гнал, только разрешил лечь рядом. И чтобы не допустить того, третьего, она прижималась к мужу, обнимала до боли, обвивала собой, тянула, завлекала супружескими ласками.

— Да что мне, двадцать лет, что ли? — негодовал Михаил. — Не могу я так. Стыдно — на работе сплю.

— Я тебе не жена разве?

— Лечись! — советовал Михаил. — Или холодной водой обливайся, а ко мне не лезь.

Но однажды пришла тетя Феша, впилась взглядом, подвигала губами и приказала:

— Не дури!

Все и прошло, не совсем, правда, а оставив след.

Иногда она видела очертания фигуры или даже ощущала легкое прикосновение. Но без страха, а даже с некоторым любопытством, ждала, что же будет дальше?

Тревожила ее и тетя Феша — вдруг проговорится, но старуха была твердокаменная, да и сама грешна. Наталья про нее кое-что в памяти придерживала. Так, на всякий случай.

Поэтому, когда тетя Феша потребовала их новенький диван, как «замочек на уста», Наталья дала, но не его — отрез бостона швырнула на ветер.

— Спасибо, — сказала тетя Феша. — Мне, собственно, не нужен диван, просто решила своему дураку обстановку справить — в ласках отказывает. А я привыкла. Меня, Наташенька, ничто больше не радует. Ем вкусно, а равнодушно. Перина мягкая и теплая — сна нет. Лежишь, и всю ночь напролет одно вертится в голове: к чему, господи, даруешь долгую жизнь? А умирать страшно. Жить хочется, вечно жить. Жить?… Глупо это, а хочется. Тяжело, а хочется. Вот, Наташенька, говорят, будто стариками умнеют, все им ясно становится. Врут это. Ясно, когда ты молод, а к старости столько всего узнаешь — голова идет кругом да путается. Уж не понимаешь, что хорошо, что плохо… Добавь-ка еще деньжат немного. Нет? Все равно, спасибо, голубка.

Летом Михаил задурил крепче. Сидит вечером на крыльце, дымит папиросой да морщит низкий лоб. И так — часами, уставясь в одну точку. Пытаясь расшевелить его, отвлечь от пустых мыслей, Наталья готовила любимые кушанья, брала наилучшие, марочные вина. Купила телекомбайн: сиди и смотри. А Михаил — думал. К тому же стал быстро стареть, словно под гору покатился. А еще недавно был плотен — не ущипнешь, будто резиновый. К тому же и лысел и седел одновременно.

Неуютно стало Наталье. Вот и ленив, и туп, а жалко его до слез. Срослись, должно быть. Умри Мишка, останешься с домом. А это — приманка. А ну, прилипнет какой-нибудь Васька и начнет сосать.

Наталья советовалась со всеми, чем помочь Михаилу. Она настаивала гриб чагу, варила смеси какао с маслом, сдабривая соком алоэ, переводила дорогие продукты. Мишка не отказывался. Он ел, пил, но без толку.

— Ну о чем ты думаешь? О чем?… — вязла Наталья.

— А так, — отвечал Мишка, уклоняясь взглядом.

Но однажды, в тяжелую, жаркую летнюю ночь, когда оба, мокрые от пота, измученные бессонницей, лежали рядом, он повернулся к ней и сказал твердо, как давно решенное:

— Ты братана укантропила.

Наталья обомлела. Она не шевелилась и даже задержала вдох.

— Ты, — сказал Михаил спокойно и холодно.

— Опомнись, — прошептала Наталья. — С чего взял?

— Сама сообрази. Ну, мог ли он закрыть трубу, когда валялся без задних ног? Предположим…

И он высказал свои соображения спокойно и уверенно.

— Опомнись, опомнись… — шептала Наталья. — Его тетя Феша видела — ходил по кухне.

— Твоя родня, а яблоко от яблони недалеко катится, — по-прежнему уверенно сказал Михаил.

Но уверенность его была внешняя, напускная. Он ждал слез, отчаянья. И вздрогнул, когда Наталья сказала:

— Ну, я убила… Пойдешь доносить?

— Гадина!

Он ударил ее с размаху. Грохнул, как молотом. Наталье показалось — треснула голова.

Навалившись сверху, он замотал кулаками. Наталья хрипела, охала, каталась по постели. Он бил ее куда попало. Ему хотелось разорвать ее, уничтожить, чтобы и не шевелилась рядом. Такую и убить приятно.

…Устав, он ногой столкнул ее на пол. Наталья лежала и выла, толкала себе в рот кулак, чтобы только не услышали квартиранты. И соображала, что сказать Михаилу, как успокоить.

Михаил курил папиросу за папиросой, жадно затягиваясь и выплевывая окурки, когда папироса кончалась. Дым заполнил комнату.

— За что убила-то? — спросил наконец.

— Из-за тебя… из-за дома… Ты уже и тогда сдавал. Сейчас можешь уволиться и жить — денег у нас хватит.

— И меня убьешь. Тоже мешаю, наверно.

— Боже мой! Боже мой! — запричитала Наталья. — Зачем так? Кто у меня есть, кроме тебя? Кто о тебе заботится? Я готова ноги твои мыть и воду пить… Сам знаешь, я все терпела, и б… твоих, и что деньги не все приносил, и пьянки… Все терпела! Мы срослись с тобой, пойми…

Пришло долгое молчание. Наталья прижалась к ногам Михаила. Ее волосы щекотали босые ноги, жгли их, а костлявое жмущееся тело вызывало тошноту и слабость.

— Прости… прости… прости… — просила Наталья.

— Не знаю, — вяло сказал Михаил. — Выпить бы.

Наталья вскочила и бросилась в кухню. Она достала водку и принесла в стакане.

— Сулемы не подсыпала? — поинтересовался Михаил.

Наталья захлюпала, размазывая руками пятна крови на лице.

— Пей!

Она хлебнула и закашлялась. Тогда выпил и Михаил. И опять долгое-долгое молчание.

Светало. Из темноты проступало лицо Михаила с ввалившимися глазами. Наконец он сказал:

— Поесть бы чего?… Проголодался я.

Наталья побежала и принесла ему пирогов и еще водки. Он выпил и закусил пирожком. Жуя, сказал по-зимнему холодно:

— Что же, дело прошедшее. Но ты должна помнить, что я пожалел тебя, и век быть мне благодарной. Например, заботиться обо мне. Налей-ка еще, да и сама пей. Пей, говорю!

Он скверно выругался.

Они допили поллитровку, добавили к ней бутылку портвейна и свалились в пьяном сне. С той поры они выпивали частенько, обычно ночью, когда промеж них проходила тень убитого.

Поначалу Наталье пить было противно, потом ничего, а там и понравилось. Что до Михаила, то он теперь всегда был под хмельком. К тому же пристрастился к голубям, забаве дорогой, даже разорительной.

К сеням он сделал пристройку с отоплением и освещением, с сигнальным звонком на случай воров. Напичкал туда голубей. Были у него турманы, чайки, какие-то трубачи и мохначи, прочие — всего десятка три.

Все это бормотало, раздувало зобы, гадило и жрало, жрало, жрало…

7

Пошли годы трудные, беспокойные.

Хорошие квартиранты получили квартиры и съехали, приходилось брать любых, кто попадется.

И — попадались. Один платить отказывался и съезжать не желал. Был он черный, лупоглазый и страховидный. Принципиальный такой… О квартплате лучше было не заикаться. Станет, бывало, посреди двора и трубит: