Сад вечерних туманов - Тан Тван Энг

– Война уже… сколько?.. шесть лет, как кончилась. А у нас все еще материалов не хватает.

Покрывавшие склоны холмов чайные кусты за десятилетия обрели форму коробчатой живой изгороди. Двигаясь между доходившими до пояса зарослями, работницы срывали листочки ненасытными пальцами, пригоршнями бросая их в закрепленные у них на спинах ротанговые корзины. Воздух отдавал чем-то травным: скорее привкус, чем запах.

– Это чай, да? – сказала я, глубоко вдыхая.

– Благоухание гор, – ответил Магнус. – Вот чего мне недостает больше всего, куда бы я отсюда ни уезжал.

– По виду не скажешь, что это место слишком сильно пострадало во время Оккупации.

Уловив горечь в моем голосе, Магнус напрягся лицом:

– Пришлось много потрудиться, чтобы восстановить все после войны. Нам повезло. Джапы были заинтересованы в том, чтобы производство не прекращалось.

– Разве они вас с женой не интернировали?

– Ja[41]… можно сказать, в каком-то смысле, – ответил он не без легкой нотки оправдания. – Старшие армейские офицеры вселились в наш дом. Мы жили вместе со всеми на отгороженном участке плантации. – Он посигналил, заставляя вышедшую на дорогу сборщицу перескочить обратно на поросшую травой обочину. – Каждое утро мы маршировали на склоны и работали бок о бок с нашими чернорабочими-кули. Но, должен сказать, джапы к нам были добрее, чем англичане – к моему народу.

– Значит, вы побывали в узниках дважды, – сказала я, вспомнив, что он воевал на бурской войне. Ему тогда всего лет семнадцать-восемнадцать было. Почти столько же было и мне, когда я оказалась в заключении.

– И вот сейчас я попал в месиво еще одной войны, – он покачал головой. – Судьба у меня, что ли, такая, а?

Дорога вела нас все дальше по плантации, петляя вверх по холмам, пока мы не выехали к длинной дорожке, ведущей к дому, которая была обсажена эвкалиптами. Дорожка, расширившись под конец, привела нас к круглому декоративному пруду, по воде которого скользила вереница утят, подергивая рябью отражение дома. Ограда из колючей проволоки, окружавшая эти угодья, напомнила мне о концлагере.

– Это капско-голландский[42] дом, – пояснил Магнус, неверно поняв недоуменное выражение на моем лице. – Весьма типичный для мест, откуда я родом.

С поста охраны торопился гурка[43], чтобы открыть ворота. Пара крупных коричневых собак бежала вприпрыжку рядом с машиной, пока Магнус объезжал вокруг дома, направляясь к гаражу.

– Не бойся, они не укусят. – Он показал на полоску темной шерсти вдоль хребта собак. – Родезийские риджбеки[44]. Тот – Бруллокс, а что поменьше – Биттергаль[45].

По мне, оба пса выглядели одинаково большими, своими холодными влажными носами они обнюхивали мне голени, пока я выбиралась из «Лендровера».

– Пошли, пошли, – приговаривал Магнус, подхватывая мой чемодан. На краю газона, перед входом, он остановился, широко повел рукой и произнес:

– Дом Маджубы.

Стены одноэтажного строения были оштукатурены белым, что оттеняло черный тростник речного камыша, которым была крыта крыша. Четыре широких окна, с размахом отставленные подальше одно от другого, располагались по обе стороны от входной двери. Деревянные ставни и рамы были выкрашены в цвет зеленых водорослей. Высокие округлые фронтоны, украшенные изображениями листьев и винограда, венчали крыльцо. Высокие стебли цветов (позже я узнала, что они называются стрелициями) росли под окнами, их красные, оранжевые и желтые лепестки напоминали мне остроугольных птичек, которых любил складывать из бумаги один японец-охранник в моем лагере. Я поскорее отогнала это воспоминание.

На крыше ветер надувал флаг с незнакомыми мне четырьмя широкими полосами – оранжевой, белой, синей и зеленой.

– Vierkleur[46], – пояснил Магнус, проследив направление моего взгляда. – Флаг Трансвааля.

– И вы его не снимаете? – Вывешивать иностранные государственные флаги было запрещено еще год назад, чтобы предотвратить вздымание красных китайских знамен сторонниками Малайской коммунистической партии.

– Сперва меня пришлось бы пристрелить.

Магнус не снял обуви, прежде чем зайти в дом, и я последовала его примеру. Стены прихожей были выкрашены белым, желтые доски пола маслянисто поблескивали под лучами вечернего солнца, лившимися в окна. Мое внимание привлек ряд картин на стене в гостиной, и я решила взглянуть на них поближе. Горные пейзажи, бесплодные, протянувшиеся до горизонта…

– Фома Бэнс[47]. А вот те литографии с хинными деревьями – это Пьерниф[48], – разъяснил Магнус, заметно польщенный моим интересом. – С Мыса.

В рамку вплыло чье-то отражение, и я повернулась навстречу китаянке лет под пятьдесят, седые волосы которой были скручены в пучок на затылке.

– Моя Лао Пуо, Эмили, – произнес Магнус, целуя жену в щеку.

– Очень рады видеть тебя у нас, Юн Линь, – поприветствовала та. Свободная бежевая юбка скрадывала очертания ее тонкой фигурки, на плечах – красный жакет.

– Где Фредерик? – спросил Магнус.

– Не знаю. Наверное, у себя в бунгало, – ответила Эмили. – У нашей гостьи усталый вид, Лао Кун. У нее был долгий день. Перестань хвастаться своим домом и проводи ее в ее комнату. Я уезжаю в медпункт: жену Муту укусила змея.

– Ты вызвала доктора Йео? – спросил Магнус.

– Конечно же, лах. Он уже едет. Юн Линь, мы поговорим попозже.

Она кивнула мне и ушла.

Магнус повел меня по коридору.

– Фредерик – ваш сын? – спросила я: не могла припомнить, чтобы что-то слышала о нем.

– Мой племянник. Он капитан Родезийских африканских стрелков.

Дом был наполнен напоминаниями о родине Магнуса: крашенные охрой ковры, сотканные каким-то африканским племенем, хрустальная ваза с торчащими из нее иглами дикобраза, массивная, фута в два[49] длиной, бронзовая скульптура леопарда, преследующего невидимую добычу. В восточном крыле задней части дома мы миновали комнатушку, немногим больше кладовой для белья. Половину узкого стола в ней занимала рация.

– Вот так, – указал на нее Магнус, – мы поддерживаем связь с другими фермами. Завели мы их после того, как К-Ты стали слишком часто срезать наши телефонные линии.

Моя комната была последней по коридору. Стены – и даже пластиковые выключатели – были выкрашены белым, и на несколько секунд мне представилось, будто я снова в Ипохской городской больнице. На столе стояла ваза с цветами, каких я прежде никогда в тропиках не видела – кремово-белые, напоминающие формой раструб фанфары. Я потерлась запястьем об один цветок: его лепестки казались бархатными.

– Что это за цветы?

– Лилии ароидеи. Мне прислали клубни с Мыса, – сообщил Магнус. – Они здесь хорошо приживаются. – Он поставил мой чемодан у комода из тикового дерева и спросил: – Как твоя мама? Улучшения есть?

– Она ушла в свой собственный мир. Полностью. Больше даже не спрашивает меня о Юн Хонг.

Меня это в какой-то мере радовало, но об этом я ему не сказала.

– Тебе следовало бы после войны сюда приехать, здоровье восстановить.

– Я ждала ответа из университета.

– Но работать в Трибунале по военным преступлениям… после того, что с тобой случилось?!

Он покачал головой:

– Удивляюсь, как только отец тебе позволил.

– Всего три месяца-то и работала.

Я помолчала, потом сказала:

– За всю войну у него не было ни единой весточки обо мне или о Юн Хонг. Когда он меня увидел, то не знал, что со мной делать. Я была для него призраком.

То был единственный раз в моей жизни, когда я видела отца плачущим. Он так сильно постарел… Однако, если разобраться, и я тоже. Мои родители уехали с Пенанга и перебрались в Куала-Лумпур. В новом доме он, прихрамывая (чего до войны никогда не было), привел меня на второй этаж, в комнату моей матери. Моя мать меня не узнала и повернулась ко мне спиной. Через несколько дней она вспомнила, что я ее дочь, но всякий раз, завидев меня, принималась расспрашивать о Юн Хонг: где она, когда домой придет, почему до сих пор не вернулась? Довольно скоро я стала испытывать жуткий страх, навещая ее.

– Мне было лучше, когда я уходила из дома, когда была занята чем-нибудь, – сказала я. – Отец чувствовал то же самое, хотя и не признавался в этом.

Попасть в Куала-Лумпуре на место помощника научного сотрудника Трибунала по военным преступлениям было несложно: на самом деле обладатель этой должности был не более чем клерком на побегушках. Столько много народу было убито или ранено на войне, что, когда японцы сдались, Британская военная администрация столкнулась с нехваткой кадров. Запись свидетельских показаний жертв имперской японской армии, однако, подействовала на меня куда хуже, нежели я ожидала. Видя, как жертвы теряют самообладание, рассказывая о перенесенных ими жестокостях, я поняла, что мне только предстоит оправиться от того, что я пережила. Я обрадовалась, получив извещение о том, что принята в Гиртон.