Три приоткрытые двери. Исторические зарисовки - Марина Алиева
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Когда в один прекрасный день повела Фаина Федоровна сестру по «придворным» магазинам, и Нина, уже студентка, за ними увязалась, Таньку оставили на Николая Ефимовича. Зоя, правда, волновалась очень, но Фаина Фёдоровна, по-своему расценив её волнение, сказала, что «Коля детей любит, с ним не страшно…», и пришлось рискнуть.
Однако, по возвращении оказалось, что страшно должно было быть за Колю.
Видимо Танька выдала доброму Николаю Ефимовичу полный арсенал домашних заготовок. Что именно она вытворила, на проведенном дознании выяснить не удалось, потому что зареванная виновница торжества, шмыгая носом, смогла рассказать только одно: «Я не слушалась, и дядя Коля меня шлепнул. А потом схватился рукой вот тут, стал капать себе в стакан из того вон пузырька, выпил и теперь лежит».
Бедной Зое впору было самой за сердце хвататься. Николай Ефимович на её настойчивые расспросы только вяло отмахивался. А когда страсти немного улеглись, тихо спросил у притихшей Таньки:
– Я тебя не больно?
– Иди, гони их умываться, – велела дочери Фаина Фёдоровна. – До парада всего ничего осталось. Не успеете позавтракать – будете ждать до двух!
Нина крутанула юбкой и пошла в свою «семейную» комнату, выпутывая из волос последний поролоновый валик. Через мгновение звук оттуда утроился, и Манюнин смех стал слышнее и веселее.
– Так я и знала, – пробормотала Фаина Фёдоровна. – Тоже мне, нашли время…
Ниночку она родила в тридцать седьмом. А вскоре Николая Ефимовича перевели преподавать строевую в Вильнюсском пехотном.
Там, в Литве, они и встретили лето сорок первого, ни к чему такому не готовые, несмотря на то, что разговоры о войне ходили, и немецкая форма, уже с начала лета стала мелькать на улицах города всё чаще…
Фаина Федоровна поставила на стол хлебницу и сразу, чтобы потом не искать, вытащила из шкафа старинное блюдо под торт. Она купила его как раз в Вильнюсе, на развалах блошиного рынка, когда не смогла пройти мимо искусно прорисованной нежнейшей ветки с весенними цветками и вьющихся вокруг, то ли шмелей, то ли бабочек. Не отпугнуло её даже то, что блюдо было с трещиной. Фаина Фёдоровна сама немного рисовала и умела ценить хорошую работу. К тому же, когда-то давно и у них в доме было нечто подобное…
Или ей казалось, что было?
Когда родителей «раскулачивали», из дома вынесли всё, даже платья мамы, Анны Николаевны, и детскую гордость самой Фаины – красное пальтецо с чёрными каракулевыми обшлагами и воротником. Папа подарил это пальто на день рождения. Он всегда делал чудесные подарки – жене и незамужней сестре обязательно золотые украшения, а детям какие-нибудь обновки…
Сколько же ей тогда было? Как Манюне, или чуть больше? Да, кажется, как Манюне. Будь она старше, наверное запомнила бы, как её в этом самом пальто украли прямо с улицы цыгане, когда папина сестра на минуту вернулась за чем-то в дом, а маленькая Фаина сама вышла на улицу…
Хорошо, что быстро отыскали, и она ничего не запомнила. А узнала о происшествии много позже, из рассказов Анны Николаевны, которая любила немного печально вспоминать прошедшие годы, обучая четырех дочерей всяким кулинарным премудростям. Фаине лучше всего удавались пироги и торты. Может поэтому она и захотела купить эту нежную ветку, рассеченную трещиной и притянувшую её к себе каким-то узнаванием…
– Коля, ты мне блюдо это протри вон тем полотенцем. Только осторожно!
Видимо благодаря именно этой трещине, тортовница и по сей день была у них. А могла бы, вместе с другими довоенными вещами, пропасть где-нибудь в сундуках вильнюсской квартирной хозяйки.
Она, уже после войны, открыв дверь и увидев живую и невредимую Фаину Фёдоровну, затеребила нервно фартук, забегала глазами во все стороны и, бесконечно сокрушаясь, что «всё остальное немцы забрали», вынесла только жалкий узелок, в котором с другими непригодными вещами была и эта тортовница с трещиной.
Ладно, черт с ней, с хозяйкой. Фаина Фёдоровна зла не держала. Другие и хуже поступали. Те семьи военных, что снимали квартиры неподалеку и не поехали по разным причинам в лагеря, были расстреляны немцами в первые дни войны. Расстреляны быстро и очень избирательно. Слишком быстро для захватчиков, только что вошедших в город…
Литовских гражданских в тех расстрельных списках почти не было…
Снизу, от входа в подъезд, по всем его внутренностям от первого до четвертого этажа, пронеслось зычное: «Мо-ло-ко-о-о!», и Фаина Фёдоровна, очнувшись, полезла за бидоном.
– Коля, сходи, там молоко привезли. Я Маринке на завтра кашку сварю. И творог возьми, если будет. Сейчас деньги дам.
– И на кефир давай.
– Хорошо, возьми и кефир.
Николай Ефимович, как был, в домашних шлёпанцах, пошел вниз, на первый этаж. А что – у них чисто – в подъезде ступени ещё не просохли – значит, только что убирали, а недавно и перила подкрасили, и табличка новая висит с именами всех жильцов. Каждый из них знакомый, каждый давно уже, как родной, поэтому и очередь внизу даже радует.
– Доброе утро, Николай Ефимович, с праздником!
– С праздником, с праздником, спасибо…
Хорошо!
На тележке перед подъездом два больших алюминиевых бидона. Продавщица добродушная, громкая. Черпаком на длинной ручке ловко разливает по домашним емкостям кому литр, кому два. Кефир, ряженка и всякое другое молоко – топленое-перетопленое – у неё в отдельной корзинке, а творог, укрытый марлей, внизу, в глубоком квадратном поддоне. Каждые выходные она объезжает дом и, заглядывая в подъезды, горласто оповещает жильцов до самых последних этажей: «Мо-ло-ко-о-о!».
И правда, хорошо!
В тот день, четверть века назад Фаина Фёдоровна тоже собиралась сварить кашу. Только не Манюне, а Ниночке, которая была такой же маленькой, непоседливой, с огромными глазами под светлой челкой. Чтобы дочка в лагерях не скучала, когда мама Фаина занята, и не выбежала одна на улицу, где проезжали порой военные машины, Николай Ефимович принес ей живого кролика…
– Дудюська плисёл.
В коридоре перед дверью лохматенькая, ещё припухшая после сна Манюня. На руках заяц Тюпа, без которого не спится, не сидится. Его тоже Николай Ефимович подарил. Год назад ездил к брату Алексею в Каховку, оттуда и привез.
– Это, кто же у нас встал? Ну, с добрым утром…
– Манюня, умываться!
Нина подхватила дочку подмышки, потащила в ванную. Та хохочет, вырывается, болтает ногами, но Тюпу держит крепко.
– Нин, а помнишь, я тебе перед самой войной зайчика принес?
– Конечно помню, пап.
– Да что она там может помнить? – кричит из кухни Фаина Фёдоровна. – Ей лет-то было…, всего ничего!
– А я помню!
Нина затащила, наконец, Манюню в ванную и забрала Тюпу, чтобы его тоже не умыли.
Конечно, она помнит.
И рыжеватого кролика, быстро двигающего носом, который прыгал по траве перед домом, смешно подбрасывая попу. И то, как прибежали и напугали маму словом «война». И первый самолет, расстрелявший их улицу…
Она бы, может, и не смогла всё это связно описать, да и помнилось то утро, как из далекого сна. Но начало войны для Ниночки Афанасьевой навсегда осталось в одной четкой картинке – изрешеченная пулями лейка, которую она только что приготовила, чтобы полить для кролика травку, и в одном определенном чувстве – горького безутешного сожаления, что папин кролик сбежал и теперь потеряется…
Из ванной с ревом выскочила Манюня и прямиком на кухню!
Ужас! Кошмар! Возле раковины она увидела паука!
Мама Нина следом бежит, утешать, а папа с дедушкой изгонять злодея. Папа даже шлепанец потерял.
– Ох, ты и трусиха растешь! – глядя на внучку сверху вниз, укорила Фаина Фёдоровна.
Нос у Манюни сразу стал, как клубника. Глаза от слез совсем посветлели, моргают напугано из-под беленькой челки. Для неё страшнее этого паука ничего в жизни нет, да и слава Богу. Фаина Фёдоровна многое бы отдала, чтобы и в Ниночкином детстве самыми страшными были мыши да тараканы. Но не сложилось.
Какие-то люди решили, что без войны им никак не прожить, и сотни стальных пауков поползли по детству тех, кому не повезло родиться до лета сорок первого. А самой Фаине Фёдоровне, вместо того, чтобы взять дочку за теплую ладошку, посадить в машину рядом с папой и поехать в город к дежурному врачу, подлечить ноющий зубик, а потом, как обещалось, зайти в кафе-мороженое, пришлось, обезумев от страха, укрывать малышку от пуль.
Николай Ефимович после того обстрела прибежал бледный, глаза страшные! Сказал, что в лагере мобилизация, им он помочь ничем не сможет – собираться придется самим. Только сунул жене в руку свой наградной пистолет, расцеловал, крепко к себе прижимая, её и дочку и велел бежать с вещами к штабу, где всех гражданских политрук погрузит в машину и вывезет.
У Фаины Фёдоровны до сих пор стоят перед глазами её трясущиеся руки, которыми она утрамбовывала в чемодан свои и Ниночкины вещи.
