На своей земле - Сергей Воронин

Вечерело. Солнце садилось за острую вершину горы. Коровы мычали, тоскуя по темному хлеву с мягкой подстилкой, по хорошей охапке душистого сена.

— Ну, что ж, долго будем решать? — спросил Субботкин. — Иван Владимирович, может, ты что скажешь?

Сидоров встрепенулся. Это был колхозный кузнец, тощий, с длинным и плоским, как гладильная доска, лицом. Он высморкался и горячо заговорил:

— Я скажу, как зубилом отрублю! С одной стороны, правда на стороне Николая, с другой стороны, правда на стороне Клинова. Получается так, что надо поставить в свои сараи, но тогда они перезаразят наших коров, если же опять оставить на воле, то опять же не годится. Вот как хошь, так и решай!

— Силён! — покрутил головой Николай. — В общем, товарищ Петров, может, вы что посоветуете?

Все посмотрели на Кузьму. Лапушкина что-то спросила у Насти, та кивнула на Степаниду Максимовну.

Кузьма поправил на плечах шинель, встретился взглядом с Марией и только хотел было ответить, как откуда-то прибежал Никандр. К его сапогам прилипли белые опилки, рубаха на спине потемнела, чуб приклеился ко лбу. Узнав в чем дело, он без лишнего разговора отогнал от стада двух коров и крикнул:

— Каждый комсомолец забирает по две коровы, в порядке комсомольского поручения!

Полинка бросилась к стаду.

— Подождите, товарищи, — вышел вперед Кузьма. — У меня есть другое предложение. Надо личных коров поставить по две в сарай, тогда для колхозных освободится половина хлевов.

— Это другой коленкор! — крикнул Клинов. — Я завсегда готов пустить к себе во двор соседскую корову.

— Это почему же тебе соседскую, а если двух общественных?

— Каждый комсомолец забирает по две коровы, в порядке комсомольского поручения!

Поднялся шум. Николай не вытерпел:

— Товарищи колхозники! Вы забыли, что у нас проходит момент ознакомления друг с другом. Отмечаю как факт, — стыдитесь! Комсомольцы, выводите своих коров к соседям, освобождайте место для общественных!

Костя Клинов, ежась, подошел к отцу. Он был твердо уверен, что ему не разрешат увести Буренку со двора. Но сверх ожиданий Павел Клинов легко согласился. Отставив ногу вперед, он громогласно заявил:

— Могу! И при чем здесь комсомольцы? Это ясно каждому, который честный колхозник.

В этот же день вечером Кузьма сидел в избе Степана Парамоновича.

Степан Парамонович был сильно озабочен. Совсем не так представлял он себе жизнь на Карельском перешейке. Конечно, он и тогда еще, у себя дома, не очень-то верил, что на новом месте все есть. А оказалось, кроме земли да домов, ничего и нет. Ведь нельзя же всерьез принимать за хозяйство трех лошадей, которых списали из армии за непригодностью — недаром и в накладной написано: «выбракованы», — да еще коров больных, истощенных. На таком хозяйстве далеко не уедешь. Хотелось посоветоваться с серьезным человеком, а как раз таким и показался ему Кузьма. К тому же Степан Парамонович почему-то был уверен, что этот офицер не останется в колхозе. Возможно, начнет заворачивать немалыми делами в райцентре. Опять же выгода — знакомство, в случае чего всегда подможет.

А у Кузьмы были свои думы. Ему хотелось поближе узнать человека, которого колхозники прочат в председатели. Поэтому он больше молчал, внимательно вслушиваясь в слова Степана Парамоновича.

Елизавета водрузила на стол никелированный, похожий на блестящую елочную игрушку, веселый самовар, сунула на конфорку заварной чайник, разбросала по скатерти блюдца и чашки. Она была не в духе. Она и сама не знала почему, но этот серьезный парень, с таким прищуром смотрящий на мужа, вызывал у нее опасения.

Степан Парамонович, склонив набок крупную, начинающую лысеть голову, вел серьезный разговор:

— Я хочу, чтобы жизнь у нас здесь быстро наладилась. Но прямо заявляю: с чего начать? Вот хоть, скажем, коровы. Павел Клинов их назвал одрами. Конечно, у кого сердце не болит, оно смешно. А ведь и на самом деле одры. И так, за что ни возьмись, все надо начинать сначала. — Он посучил тремя пальцами конец бороды, ожидая, что ответит Кузьма. Но Кузьма молчал.

На стене, наклонясь вперед, горела лампа. В фитиле время от времени что-то вспыхивало, потрескивало, и тогда из стекла вылетало черное облачко и на мгновение все меркло.

— А ведь жить хочется хорошо, — вздохнул Степан Парамонович, пододвигая к себе чашку. — Хочется, чтоб люди жили богато, чтоб на столе завсегда был чугун с жирными щами, жаровня с картофелем и бараниной, чтоб каждый был хорошо одет. Ведь редкая девка имеет шерстяное платье, не говоря уж о шелковом. А когда и принарядиться, как не в молодости?.. Да и мы, хоть и в годах, а что это за обужа, одёжа? — Он поднял на ладонь блюдце и пытливо, исподлобья взглянул на Кузьму. И опять Кузьма промолчал. Он смотрел открыто на Степана Парамоновича, но чувствовалось, что пока еще не собирается поверить, а ждет, что еще скажет Щекотов.

Елизавета молча наблюдала за обоими. Ой, как ей хотелось вмешаться в разговор. У нее тоже были свои мысли насчет этого перешейка. Смешное дело — обряжать чужую корову. А ну случись что, так ведь ей Марфа Клинова житья не даст. А разве за этим сюда ехали? Она сдерживалась, чувствуя, что Степан гнет какую-то свою линию, и настороженно прислушивалась к разговору. В соседней комнате заплакал ребенок. Елизавета пошла баюкать сына, но ребенок не успокаивался и плакал все надрывнее, громче.

— Жалко ребятишек, которые в войну родились… нервные, — вздохнул Степан Парамонович и неожиданно разоткровенничался. — Сын у нас, Григорий, погиб под Орлом. В танке сгорел. — Он помолчал. — Очень всех нас война перевернула. Я вот хоть пробыл и недолго, всего полтора месяца, но нагляделся, как люди умирают. Это ведь только в похоронных одинаково смерть описывается. А на самом деле как? Вы-то, поди, тоже нагляделись… Уму непостижимо. Хоть и вас возьми. Молодой еще, а уже инвалид, а это тяжело для сердца-то. Вот и хочется спокойствия и довольства жизнью. По газетам судя, война теперь не скоро будет, о мире на двадцать лет говорят, а там, может, и еще дальше отодвинется…

— А если не отодвинется? — Кузьма в упор посмотрел на Степана Парамоновича.

— Ну, что ж, хоть двадцать лет не будет ее, и то ладно. Ведь я к тому, что вот и в газетах пишут: ассамблея… Ну, а жить-то ведь хочется по-человечески?

«По-человечески? — подумал Кузьма. — А разве только в жирных щах да в шерстяных платьях эта человеческая жизнь? Нет, об этом на фронте не думали. Почему же теперь появляются такие маленькие желаньица, почему они у некоторых становятся главными, вот хотя бы в жизни этого бородача?»

— Мне сдается так, Степан Парамонович, — медленно сказал Кузьма, — все, что вы тут говорили о трудностях, — правильно. Много трудностей. А знаете, что надо сделать, чтобы эти трудности преодолеть? — Кузьма помедлил и твердо закончил: — Есть один путь — в первый же год сделать колхоз передовым!

Степан Парамонович невесело усмехнулся и посучил тремя пальцами конец бороды.

— Я думал, вы мне что другое скажете, а этакие советы всего проще давать. Передовым колхоз сделать! Из чего его сделаешь-то? Я думаю, чтобы хоть мало-мало встать на ноги, и то хорошо.

— Если будете думать только, чтоб мало-мало поставить на ноги, и этого не сделаете.

— Не знаю, на трех клячах далеко не ускачешь.

— Помогут нам, государство обязательно поможет, — сказал Кузьма.

Они посидели еще немного. Потом Кузьма поднялся. Щекотов проводил его до дверей.

— Захаживайте к нам, — сказал он на прощанье.

Высоко в небе свободно плыла бледная луна. От ее света крыши домов, и деревья, и дорога были белые, а черные тени лежали, как пролитый деготь. Далеко играла гармонь.

«Нет, Степан Парамонович, — думал Кузьма, шагая по дороге. — Щи жирные, баранина в жаровне, а сам не знаешь, с чего начинать, и заранее не веришь в свой колхоз. Тут что-то не так…»

С полей доносило прохладный запах отмирающей травы. Налетел ветер. Деревья закачались, и тени, как резиновые, то удлиняясь, то сокращаясь, заметались по дороге.

Кузьма прислушался. Где-то была вечеринка. Весь этот день он провел на ногах, прошел тридцать километров от райцентра, но усталости не чувствовал. «Сходить, что ли, познакомиться с молодежью? К тому же заодно уж поговорить с Никандром?»

Все три окна в доме Никандра были открыты настежь. От забора на землю ложились косые темные полоски с белыми частыми просветами. Веселая кадриль была в разгаре. Слышалось дробное пристукивание каблуков, переборы гармони. И вдруг стало тихо. Кузьма услышал за спиной легкие быстрые шаги. Он обернулся и увидел Марию.

Поравнявшись с Кузьмой, она взглянула на него, улыбнулась запросто, как знакомому, и, перейдя дорогу, скрылась в густой тени высокой ели. Потом снова появилась на лунной площадке.