Ветры судьбы - Иван Воронежский

– Ты знаешь, Петро? – протягивая указательный палец в сторону колеса, – ось мне выковал кузнец Вакула, он как раз был должен мне мешок борошна с прошлой весны.

– Да-а, розумию, – одобрительно кивал Петро.

– Хорошая получилась ось. Ну а остальное я зробив сам.

– Да-а, гарна тачанка

– Да-а, гарна, – и, поднатужившись, Павло снова гаркнул: – Васька! Сынок!

– Тут я, тато, не ори, я не ушел ще, – Василий широко улыбался, предчувствуя юмор своего отца.

– Так вот, сынок, поставь тачанку на мисцэ.

– Ка-ак? – от возмущения Петро встал на ноги.

– А вот та-ак, – передразнивая соседа, Павло пробурчал: – И ты себе зробы такую.

– Тьфу ты, – Петро сплюнул и, не раздумывая, побрел до своей хаты.

– Едут! Едут! – кричала босоногая ребятня, которая стремительно неслась вниз по улице, где в начале, из-за поворота, появилась почтовая карета, запряженная двойкой добротных лошадей. Позади кучера были видны пассажиры, мужчина и женщина, явно не крестьянского сословия.

– Тато Антону! Зустричайте гостей! – перепуганная неожиданным приездом, мать Ефросиньи сейчас металась из угла в угол. Набрасывая платок на плечи и наскоро разглаживая щеки ладошками, она последовала за Антоном во двор.

Из кареты сначала появился кучерявый Яков и, подавая руку, он помог выбраться Татьяне. Усатый кучер шустро начал выгрузку багажа.

– Здравствуй, мамо, – Татьяна обняла свою мать, от которой пахло хлебом и молоком. Сквозь накатившие слезы Татьяна видела, как по родному отец обнимает Якова, и на душе у неё стало теплей от сознания того, что Якова принимали в их семье как сына.

Кучер, переминаясь с ноги на ногу, не вмешивался в сцену встречи.

– Ваня, как ты подрос! – Татьяна, поднимая мальца на руки, обнимала и целовала румяные щеки. Одному богу было только известно, как она тоскует по своему ребенку, уверенному в том, что она и есть его старшая сестра.

– Как добрались?

– Как поживаете?

Вопросы и ответы наперебой смешивались между собой, когда опомнившийся Яков оплатил за дорогу кучеру.

– Один рубль это много, барин, хватит полтины, если конечно позовете меня на обратный путь, – сказал кучер и тут же поспешил добавить: – Премного вам благодарен.

Карета запылила вниз по улице, а Антон с Яковом принялись заносить кожаные сумки в сени.

– А где же наша красавица и почему не встречает свою сестрицу? – поинтересовалась Таня.

– На панщине наша Фрося.

– Какая панщина, мамо? Двадцатый век! Николай отрекся от престола.

– У Выговских помолвка и вечерний бал. Фрося там при кухне, глядишь, может, и зачислят её в прислугу. Все ж таки легче, чем в поле пот проливать.

– В каком поле, мамо? В Питер мы её заберем, там такие красавицы нужны. Выдадим за морского офицера.

– Хватит нам одной вдовы. Слава богу, Яков нашелся. Не забывай, война сейчас и мужика вдове найти, ой какое счастье должно быть.

Пока женщины продолжили свою тему разговора на кухне, Яков и Антон вышли во двор покурить. Уже смеркалось. Солнце зашло за горизонт и вечерняя прохлада начала окутывать улицу и дворы.

– Я вам английского табачку привез. «Нептун» называется и папиросы готовые, не нужно крутить, время тратить, – Яков протянул Антону пачку.

– За аглицкие тебе спасибо, сынок, а на счет крутить, так я вам скажу, что это вам молодым времени не хватает, а мы все не спеша, по-стариковски.

После погрома в Кракове Яков потерял своих родителей и ему сейчас чем-то нравился этот мужик. Не потому, что он называет его сыном, а потому, что он действительно ощущал какую-то внутреннюю отцовскую заботу, исходящую от старика.

– Как там в Питере, сынок? – Антон, выпуская дым одновременно ртом и носом, продолжал рассматривать красивую пачку английских папирос.

– Я, отец, в политику стараюсь не лезть, не для меня она.

– И это правильно, сынку, а все же, как там жизнь? – Антону было очень интересно, – все ж таки дети из самой столицы приехали.

– Жизнь стала намного дороже. Здесь, я скажу вам, война дает свой отпечаток. Если б не она, так был бы порядок. А так в столице сейчас всякая нечисть. Эсеры, анархисты, одним словом, революция. Когда Николай отрекся от престола, казалось, что вот оно, свершилось чудо, что теперь жизнь пойдет легче. Но теперь и временное правительство в замешательстве, да и большевики грозятся экспроприацией.

– А что это, сынку, за экспроприация? – Антон сам удивился, впервые правильно выговоренному слову.

– А это, отец, когда они грабят банки или магазины и на эти деньги покупают оружие и взрывчатку, ну, в общем, одним словом, терроризм.

– Ну а царь-то почему ничего не делает?

– Сейчас всем Керенский заправляет, а царь в своем селе сидит и не высовывается.

– А ты, Яша, царя видел?

– Нет.

– А этого Керенского?

– Тоже не видел, отец. Лишь царских дочерей видел однажды. Когда в центральный госпиталь литературу привозил, то видел, они там за ранеными ухаживают. Очень много раненых с фронта. Жутко было смотреть. Я как книги передал, так сразу на свежий воздух. Не могу я смотреть на кровь.

На восточной части небосклона появилась луна. Она была невероятно больших размеров из-за рефракции на низких высотах. На желто-оранжевом диске видны были моря и долины.

– Смотри, сынок, как зараз добре видно, як брат брата на вилы одевает, – сказал Антон, разглаживая усы рукой.

– Странная ассоциация у вас с луной, отец.

– Так люди кажуть.

– У нас в Польше говорили по-другому.

– А как в Польше говорили?

– Да уже и не помню, отец меня маленьким ещё отправили в Питер, на учебу, – лицо Якова приняло грустный вид. Он не любил вспоминать о прошлом, кошмары от которого ещё долго мучили его по ночам. В это время на помощь пришел громкий тещин голос, напомнивший мужчинам, что пора проходить за стол, где разговор можно продолжить, если при хорошей закуске, даже до самого утра. Вечер обещал быть хорошим.

Вечеринка в доме Выговских шла своим чередом. Сейчас наступила небольшая пауза, перерыв в спешке и беготне. Все гости прибыли, праздничный стол уже прошел, уже некоторые из гостей принялись танцевать, и дом наполнился эхом от музыки и весёлой болтовни.

С обратной стороны фасада кухонному персоналу также дышать стало легче, и некоторые могли даже расслабиться. Повар Миланья, как огромная туша развалившаяся в кресле напротив открытого огня, укрепляла свой организм огромной чашкой чая, слегка приправленной коньяком. Она была очень усталой, но чувство глубокого удовлетворения переполняло её широкую душу. Сегодня ей пришлось подтвердить своё звание лучшего повара на Полтавщине, и она сделала для этого все, и даже более. Теперь её ноги ныли от усталости.

Ноги Ефросиньи также были усталыми, и каждая косточка её тела плакала по мягкой постели, особенно её руки. Она сегодня была на ногах с половины пятого и все, что сейчас она хотела, так это уронить свою голову на край стола и вздремнуть.

– Думаю, мне нужно освежить лицо под помпой, – сказала она Оксане.

– Но перед помпой ты посмотри вон те котлы, – туша из кресла продолжала контролировать ситуацию.

– Да, повар, я это сделаю прямо сейчас, – и, перемогая боль на кончиках пальцев, она принялась за котлы.

Последние блики заката исчезли, и сумерки начали уступать место ночи. Было тепло, когда Ефросинья вышла во двор, но все же прохладнее, чем на кухне. Она вдохнула несколько раз глубоко, перед тем как пересечь двор в направлении помпы. Двор изменился сейчас. Широкий проход был блокирован рядом карет и легких повозок. Можно было бы проскользнуть прямо между ними, но в этом случае была вероятность попасть в круг конюхов и извозчиков, для которых стол с вином был накрыт под навесом во дворе. «Подвыпившие, они могут облапить тебя», – так говорила Оксана.

Она обошла двор вдоль стены и аккуратно, чтобы не замочить колпак и передник, умыла лицо свежей прохладной водой… Вот так, так уже лучше. Жар стал отпускать ее, и она взглянула в небо. Вскоре наступит полная темнота, и освещенный дом, и поместье в целом будут выглядеть прекрасно. Ей вдруг захотелось подняться на холм и посмотреть оттуда на все внизу, и при полной ночи увидеть эту красоту. Но она никогда не посмела бы, и не только потому, что она боится темноты, но и потому, что путь на холм лежал через сад, а в саду могли быть гости, справляющие известные дела. Так говорила Оксана. Но Оксана всегда врет. Даже мама её говорила: «Бери от Оксаны половину сказанного и дели напополам, и остальному не верь».

Утирая лицо краем фартука, она тем же путем пошла на кухню, где её уже ждал сварливый голос Миланьи:

– Давайте, девчонки, поторопитесь. Оксана, ты – за посуду, Фрося – твой пол.

Ефросинья посмотрела на неё своими уставшими и слипающимися от сна глазами. Она думала, что в такой тяжелый день полы могут подождать, ведь люди могут ещё бегать на кухню, может быть, и до самого утра. Наверное, эти мысли были видны у неё на лице, так как, уже поднабравший высоту тона, Миланьин голос прокричал: