Полная безнаказанность - Жаклин Арпман

— Антуан предлагал мне подумать об ипотеке.

— Бред! Из чего мы будем выплачивать проценты? Чем закладывать, лучше уж тогда сразу продать.

— Ты рехнулась?

— Нет. Да. Ты права: нас все считают чокнутыми.

— Так оно и есть! Не будь мы чокнутыми, Шарлотта, жили бы сейчас в Л***, в четырехкомнатной квартире с кухней и ванной, обставленной икейской мебелью, сидели бы на диванах, обтянутых искусственной кожей, и любовались через большое окно панорамой города, попивали бы аперитив — скажем, мартини со льдом, если он еще в моде, в ожидании, пока Мадлен приготовит ужин. Она получала бы приличное жалованье, ты не носила бы одежду секонд-хэнд, я открыла бы ветеринарный кабинет в городе, лечила бы кошечек и собачек — и никаких тебе кесаревых сечений и искусственных осеменений. Вместо этого мы торчим на трухлявой скамье, которая не сегодня-завтра обрушится под нашей тяжестью, и смотрим, как небо на западе меняет цвет, а последние лучи солнца освещают вершину старого дуба, посаженного в честь рождения Октава Трамбле де ла Дигьера, который, если существует жизнь после смерти, встал бы из могилы, чтобы помочь нам, ведь мы были достойными наследницами, мы посвятили его владению свои жизни, как он сам, его сын, сын его сына и как сделают наши дочери, если мы выкарабкаемся!

Сара зарыдала. Я не видел, но кожей чувствовал, что Шарлотта крепко прижала сестру к себе и плачет вместе с ней.

— Мы справимся, сердце мое, мы справимся. Хватит плакать, девочки могут увидеть.

Сара сделала героическое усилие и рассмеялась:

— Сегодня вечером. Когда они лягут. Назначаю тебе свидание в консультации, где я смогу выплакаться всласть.

Я был растроган — и смущен, ведь я настолько не склонен изливать душу, что меня смущают даже чужие излияния. Эти женщины одержимы страстью, которую унаследовали от матери и передадут своим дочерям, они — звенья цепи, которая вот-вот разорвется под напором времени, они защищают свое наследие, как самих себя, как собственную жизнь и судьбу. Мне стало стыдно за скаредность, с какой я подсчитывал свои жалкие евро, и, может быть, немножко завидно: все мое прошлое сводилось к матери, а детей я не завел, потому что мне нечего было им передать.

Они ушли. Я вспомнил вчерашнее веселое застолье, шутки и смех сотрапезников и подумал, что они упражняются в остроумии, как в фехтовании, чтобы быть в форме, когда разгорится битва. Они были стойкими бойцами, слово «капитуляция» отсутствовало в их лексиконе. «Ла Дигьер» был их счастьем, как любовник составляет счастье возлюбленной. Они смеялись, потому что были счастливы жить в этом доме, он баюкал их в объятиях своих оголенных стен, и, проходя по мощеному двору, они слышали эхо шагов предков и чувствовали, как в груди у них бьются сердца многих поколений. Здесь им было комфортно, как в собственном теле, дом был для них второй кожей, единственным сокровищем, которым по-настоящему можно владеть до самой смерти, после которой дом перейдет к их детям, а потом к внукам.

Я вспомнил о своей светлой просторной квартире, которую полностью перестроил и отделал по своему вкусу, довольно строгому, а по мнению моей матушки, так и вообще пуританскому: там нет случайных вещей, обстановка безупречна, царят покой и гармония, но у меня нет наследника, и я не знаю, что станется с моим домом после моей смерти, и это сильно меня удручает. Вопреки моей человеческой природе, которая велит мне прислушиваться к голосу рассудка, путая чувствительность с сентиментальностью, я не пытался прогнать печаль.

Я вышел из комнаты незадолго до ужина. Большая гостиная утопала в полумраке. Я нашел выключатель сбоку от двери и зажег свет: на конце провода висела голая лампочка. Оглядевшись, я понял, почему мне так не понравились обои: на стенах не было никаких украшений, а XVIII век предполагал декоративные панели и лепнину. Все было демонтировано, само собою разумеется, продано, а потом заново оштукатурено и обклеено обоями. Когда это случилось? В семнадцатом году? Или уже после двадцать девятого? Следовало бы просто выкрасить все бледно-серой краской, но, вероятно, желая задекорировать разорение, гостиную оформили на слегка старомодный манер, по вкусу тогдашней хозяйки «Ла Дигьер».

Я был один и снова поддался любопытству. Большая комната, примыкавшая к спальне Альбертины, пустовала, следующую, должно быть, иногда использовали как спальню для гостей: здесь стояли кровать, шкаф и сильно пахло затхлостью. Я понял, почему меня здесь не поселили: чтобы сделать помещение обитаемым, его пришлось бы три дня кряду проветривать, настежь распахнув окна, да промывать пахучими моющими средствами. Здесь, как и в галерее, камин разобрали и заменили маленькой дровяной печкой. Осталось ли в этом доме еще хоть что-нибудь ценное?

Пора было отправляться на кухню.

Семья сидела за столом, и Мадлен подавала еду, не дожидаясь моего появления. Значит, меня считают своим. Я удивился, увидев Жерома и Антуана: похоже, они ужинают здесь каждый вечер — на полупансионе, за двадцать евро? — подумал я, уже без давешней иронии.

Предметом жаркого спора был Сарин грузовичок: Жером подыскал тормоза на стоянке разбитых автомобилей, но клялся, что делает это в последний раз, предупреждал, что они не в лучшем состоянии и что, продолжая в том же духе, Сара рискует разбиться в каком-нибудь повороте.

— Роль сиротки, мамочка, не подходит к моему типу лица, — сообщила Адель.

— Прежде чем врезаться в дерево, не забудь назвать сестре пароли ко всем файлам, — добавила Клеманс.

— Не знаю, как я выбью из Мерсье, Ларсенуа и Патюрье деньги, которые они тебе должны, — пожаловалась Шарлотта.

— А без этих денег мне вас не прокормить, — подвела итог Мадлен.

Теперь я понимал, что эти дурацкие шутки были признаниями в любви.

— Вы ужасные пессимистки. Я никогда не езжу быстро.

— Послушай, — сказал Жером, — за полторы тысячи евро я подберу тебе приличную подержанную тачку.

— И где мне взять эти деньги?

Я вспомнил, сколько стоила моя машина, и залился краской стыда. Стоит ли предложить им денег? Они не возьмут. «А как мы будем возвращать долг?» — со вздохом ответила Сара на предложение Шарлотты взять кредит.

— Когда ты в следующий раз решишь подвезти голосующую на дороге корову, твоя подвеска не выдержит.

— Коровы не ездят автостопом!

— Недавно ты сама подвезла барана до операционной.

— Не могла же я его оперировать в хлеву! Там антисанитарные условия.

Так они пикировались, пока всех не одолел хохот, и я сказал себе, что в подобном отношении к катастрофическим ситуациям и состоит умение жить.

Чуть позже Антуан спросил, хочу ли я осмотреть перекрытия здания. Я с восторгом согласился и неожиданно для себя заговорил о красоте несущих конструкций и о том, какое это наслаждение — любоваться гармоничностью элементов, приводил в пример дом Жака Кёра в Бурже и амбар в Лиссвеге. Я плохой оратор и редко бываю так многословен и велеречив, но они слушали меня чрезвычайно внимательно. Аудиторию не смущали ни корявые фразы, ни повторы, их интересовала суть, а не форма, они задавали вопросы, а если я забывал слово, мне тут же его подсказывали. Естественность этих женщин и меня заставила вести себя естественно — целых десять минут! — за что я буду им вечно благодарен!

После еды каждый вымыл свою тарелку и приборы в большом тазу с мыльной водой. Я понял, что здесь так заведено, а вчера ко мне просто отнеслись как к гостю. Вымытое расставляли на прибитых к стене сушилках, служивших одновременно полками для посуды: решение показалось мне очень изобретательным.

— Думаю, позаимствую вашу идею, когда в следующий раз буду проектировать кухню. Сара, вы скажете, куда перевести гонорар за авторские права?

— Непременно, — со смехом ответила она. — И учтите, я — акула бизнеса.

Потом мыс Антуаном отправились наверх.

Мы поднимались, и я с удовольствием преодолевал широкие проступи ступеней, столь типичные для XVIII века. «Ага! — подумал я. — Кое-что все-таки не продали!» Просторный поперечный коридор на втором этаже когда-то наверняка использовался как холл. Там все еще стояли два старых кресла и колченогий столик. Центральный коридор тянулся через весь дом, я насчитал по шесть дверей с каждой стороны. Последняя выходила на крутую, но широкую лестницу.

Я влюбился с первого взгляда. Лучи заходящего солнца проникали внутрь через не закрытые брезентом слуховые окна, равномерно освещая пространство чердака и отражаясь от обрешеток раскосов. Я увидел здесь все то же совершенство пропорций, которое характеризовало каждый уголок этого дома. Гармония была столь очевидна, что строение казалось нерукотворным, словно оно выросло само по себе.

— Недурно, да? — спросил Антуан.

От волнения у меня перехватило горло.