Покаянные сны Михаила Афанасьевича - Владимир Колганов

— Но от кого?

— Вам это будет сложно понять, — снова задумался, пошевелил губами. — В общем, от тех, у кого другие идеалы.

— Понятно. А чем ваши идеалы лучше тех?

— Ну вот! Я же сказал, что не поймете.

— Да как же вас понять, когда… — попробовал возмутиться я.

— Послушайте, гражданин, если не хотите нам помочь, так уходите. Достали уже своими дурацкими вопросами.

— А может, он шпион? — вмешался в разговор курчавый парень, ковырявший мостовую чуть поодаль. — Гляди, одет как-то не по-нашему. Надо бы для порядка проверить чемодан.

Да я не возражал. Столпились люди. На общее обозрение были выставлены пижама, две крахмальные сорочки, носовые платки, галстук в крапинку, наволочка с вышитым вензелем «М.А.Б.», узелок с горстью родной киевской земли… На дне чемодана покоились перевязанные бечевкой рукописи, моя надежда, мой насущный хлеб… Но не бумага привлекла внимание собравшихся.

— Эй, смотрите-ка, кальсоны! Да еще с тесемками. Теперь уж точно видно, что не наш.

Публика разглядывала исподнее, поворачивая так и сяк, словно наглядное свидетельство моих вредительских намерений, словно бы я предъявил поддельный паспорт. Мнения по этому поводу высказывались резко отрицательные.

— Такие вот чуждые элементы со своими коммунальными кальсонами тянут нас назад, к тоталитарному режиму. Кальсоны, как ничто другое, компрометируют наше дело, утаскивая борьбу за идеалы в сферу решения бытовых проблем, а то и вовсе в пошлый анекдот. Братья, будем бдительны! Здесь не должно быть места проходимцам! Долой кальсоны! Да здравствуют семейные трусы!

С этими словами весьма упитанный и очень жизнерадостный юноша с внешностью профессионального пророка — чем-то он напомнил мне знаменитого французского писателя — вскинул руку, указывая в сторону набережной Москвы-реки. Подумалось, уж не предлагает ли он меня топить?

От линчевания меня спас приват-доцент.

— Митя! Вам бы все шутить.

— Прошу прощения, Илья Борисыч! Но очень уж ситуация забавная.

— Не вижу ничего забавного. Ну что пристали к человеку? Эка невидаль, кальсоны!

Я уж было подумал, пронесло. Но вдруг слышу, и что самое обидное, от него же:

— А впрочем… Послушайте, вы не коммунист?

Однако странная логика — если коммунист, так обязательно в кальсонах?

— Я врач, — отвечаю. — То есть был врач, а теперь писатель.

— Врач? Это очень, очень хорошо, — радостно засуетился приват-доцент. — Это, знаете ли, очень кстати. С часу на час ожидаем штурм, а тут врачей и санитаров кот наплакал. Так я записываю вас…

— Куда это?

— В отряд.

Ну вот, опять мобилизовали. Сколько я уже всяких армий повидал! Красные, белые, желто-блакитные… Теперь вот эти размахивают триколором… Проблема в том, что, если откажусь, признают, чего доброго, засланным агентом, а тогда… Нет, об этом лучше уж не вспоминать — это я про Киев, про Петлюру. Петлюра — это же такая дикость! Еще тогда подумалось, что совершенно пропащая страна.

Наконец отстали от меня. А я задумался, поскольку вот что странно. Уж сколько времени с тех пор прошло, многое на первый взгляд переменилось — язык, одежда, манеры и привычки… А люди-то, как ни прискорбно это признавать, люди те же. Все-то им неймется, все-то тянет бунтовать! А спросишь их: «Зачем?» — так внятного ответа не дождешься. Эх, сколько я таких успел за эти годы повидать! Видимо, причина в том, что как была порода сомнительного свойства, такой она и остается. Да неужели навсегда? Неужто это и есть непременная основа выживания гомо сапиенс? Инстинкт самосохранения одних ведет на баррикады, других же заставляет лицемерить, приспосабливаться. Ну так и хочется сказать: «О нравы, нравы!»

И все-таки сохраняется слабая надежда, что все не так, что грустные мысли — это всего лишь отражение моей тоски по прошлому, которого уж не вернешь… Куда все подевалось? Все было просто и понятно. И ясно было, к чему следует стремиться. А что сейчас?

— Однако чего вы добиваетесь? — спрашиваю у парня, одного из тех, кто курочит мостовую.

— Свободы! — отвечает.

Я опять не понимаю… Ну неужели я такой тупой?

— Свободы от кого?

— От тех, кто свободу душит.

Какое же терпение требуется!

— Так какой свободы вы желаете? — набравшись наглости, допытываюсь я.

Вижу, что парень удивлен. Ему и в голову не приходит, что такие простые вещи надо объяснять.

— Ну как же… Например, свободы слова, то есть чтобы говорить все то, что захочу. Свободы иметь собственное дело, а не ишачить вечно на чиновников, на государство… Да много еще самых разных свобод…

Свобода слова! Мне показалось, что слышу трели соловья. Что солнце выглянуло из-за туч. Что посреди этого пасмурного августовского дня на липах стали распускаться почки… Нет, правда, что ли? Тогда я точно с вами, господа. Мне без такой свободы никуда. Мне она просто позарез необходима! Тут чемодан, набитый рукописями, не вечно же с ним таскаться по Москве…

Вдруг за спиной загремел хор возмущенных голосов:

— Сво-бо-ды! Сво-бо-ды! Сво-бо-ды!

Птичье пение стихло. В ушах гудело, как у звонаря на колокольне или во время артиллерийской канонады там, в районе Каменец-Подольского, на войне. А в голове словно бы сам собой возник вопрос:

— А что будет, если все заголосят одновременно?

— Ну что же вы непонятливый какой! — вскричал приват-доцент. Он тут как тут, словно бы посчитал своей обязанностью надзирать за мной. Ну как же без него? — Само собой, получат слово только те, кому есть что сказать, кто может произнести что-нибудь толковое, ценное для прочих граждан.

— Но кто же это? Кто? — спросил я, втайне надеясь на протекцию.

— Назначим вот комиссию, она и отберет наиболее достойных и проверенных, скажем так, благонадежных…

— А остальные? — огорчился я.

— Да пусть пока помалкивают… Ну вы же сами только что сказали, иначе будет гвалт.

Вот странно, еще несколько минут назад мечтал залезть на танк и разразиться речью. Я хоть и монархист в душе, однако же всегда готов приветствовать даже не вполне понятные мне, но, судя по всему, искренние, благородные порывы. Особенно если вижу скрытый смысл, который устраивает и меня… Но тут, вот именно тут никакого приемлемого смысла вовсе не улавливаю. Никак не могу избавиться от ощущения, что каждый думает только о себе. А кто же обо мне, несчастном, позаботится?

И потом, как же они станут договариваться, если победят? Ведь ясно же — ни свободы, ни справедливости на всех не хватит. В любые времена этот товар распределялся как привилегия: либо в соответствии с обозначенным сословием, либо по блату, либо по талонам. Теперь вот справку о благонадежности потребуют. А что будет, если вдруг решат, что я для них чужой? Тогда придется побираться, жить на пособие, ютиться по углам и, просыпаясь утром, сожалеть о том, чего со мной так и не случилось.

Но эти вот надеются — им-то уж точно повезет! Но самое ужасное, что ничего не слышат, не хотят понять, словно бы находятся под воздействием наркотика. Мне ли не знать, как это происходит…

Смотрю на них — вроде бы нормальные люди. Разве что все как один увлечены борьбой за власть. Но это было всегда. Всегда есть недовольные — их хлебом не корми, дай только свергнуть очередного самодержца и тирана. Нет чтобы поискать причину собственных несчастий в самом себе — но разве им придет такое в голову? Да, склонны к самообману, легкомысленны, скорее всего, в политике скверно разбираются. Да уж не лучше меня! Ну что ж… Зато наизобретали всяких приспособлений для удобства жизни — от автомобиля до телефона и биде. В общем, самые обыкновенные люди, напоминают прежних. Только погоня за миражами их испортила…

Вот так! Накрапывает дождь. Стал в чемодане рыться в поисках зонта… Так нет его! Неужто стырили при обыске?

Весь вымокший до нитки, я двинул в сторону Садового кольца. Пока добрался до Смоленской, почувствовал в желудке такую пустоту, как будто целую вечность голодал. И еще дал себе клятвенное обещание впредь подальше держаться от политиков.

Все, что случилось потом, до сих пор вызывает у меня недоумение и даже страх — о господи, да неужели снова? Я помню, помню о моей Кире, но боли и отчаяния уже нет. Есть только сожаление. А потому не должно быть вроде бы ни галлюцинаций, ни кошмарных снов, но вот ведь… И как такое объяснить? Как самому себе признаться в том, что происходят со мной вещи странные, словно бы созданные вовсе не моим, а явно посторонним, чуждым мне воображением.

А началось с того, что мне подсунули осетрину далеко не первой свежести. Кто-то говорил, что в столице с продуктами жуткий дефицит, а тут, говорят, решили напоследок подкормить мидовских чиновников. Было это в гастрономе на Смоленской, отчего чуть позже возникло желание этот самый гастроном спалить. А что еще можно предпринять, когда тебе в душу наплюют самым непотребным образом? Сначала вежливо улыбнутся, подобострастно эдак вот раскланяются и тут же самую натуральную тухлятину подсунут. Да лучше бы уж сразу обхамили! Я вспоминаю, как внимательно продавец смотрел в мои глаза — видимо, оценивал возможную реакцию клиента. То есть сейчас начнет скандалить или же потом? Только ведь невозможно, стоя у прилавка, распробовать ну буквально все. Да в этой толкотне и вовсе в глотку не полезет…