Фигуры на плоскости - Максим Осипов

Первая скрипка кивает — и-раз. Матвей никогда не слышал музыки из такой близи. Отсутствие сцены создает совершенно особенное впечатление. Вернее, он сам как будто сидит на сцене — никем, как он думает, не замечаемый. Грусть — и приятно, что грусть. Умиление — так называется то, что испытывает Матвей. Так уж вышло, что первое музыкальное впечатление Матвей получил не в Москве и не в Петербурге, а в Риме, не самом, вроде бы, музыкальном городе, на площади Санта-Мария-Маджоре, вот где это произошло.

Вот черт, — время на часах все еще калифорнийское, или он успел их перевести? Последняя пьеса, яркая, быстрая, проходит мимо его сознания — Матвей занимается вычислениями: как бы снова не опоздать. Да-да, все правильно, до отлета три с небольшим часа.

Все аплодируют, кидают деньги. Матвей встает, внутри — пусто, легко, разве что хочется пить. Как она говорила? Дегидратация. Достает на ощупь купюру — сто долларов, нет других. А, не жалко. Богатый американец. Девочка, присматривающая за банкой, кланяется ему.

Музыканты собирают инструменты, рассовывают деньги по карманам, футлярам, спешат. И вдруг, все собрав, застывают.

— Абрамыч, — произносит виолончелист.

Через площадь, слегка склонив набок голову, движется человек: вероятно, преподаватель их или, может быть, дирижер. Вся фигура его имеет вопросительное выражение, но в глазах заметно веселье. И еще — он ужасно похож на того, на тренера, из Ленинграда, который умер, — чертами лица и каким-то усталым спокойствием. Только еще не такой седой.

— Куда это вы, дамы и господа, вернее — и господин, собрались?

Куда-куда — по Риму пройтись, невозможно торчать в гостинице, вечный город, заниматься и дома можно, на Форум, на Капитолийский холм, в Колизей, все же выучено, давайте сегодня не репетировать. С нами пойдемте — Пьяцца-ди-Популо, Испанская лестница, фонтан Треви.

Чего стоят одни названия!

— Похвальная любознательность, — кивает преподаватель, тренер, словом — Абрамыч. — А инструменты зачем?

Так ведь это ж Италия, нельзя оставлять ничего в гостинице, утащат на раз.

— И стул?

Мальчик прихватил из гостиницы стул. Обыкновенный стул, как во всех гостиницах. Не играют на виолончели стоя.

Ничего, ничего, от Абрамыча не приходится ждать неприятностей.

Конец сцены, давайте занавес.

Матвей заразился-таки от последней пьесы, толком им не услышанной, — темпом. Такси, такси!

— Piu presto, в аэропорт!

— Какая музыка! — восклицает уже известный ему таксист, смесь английского с итальянским. — Bello! Bellissimo! — швыряет монету нищему.

Матвей тоже хочет подать, но у него — только доллары. Сотню-другую надо бы поменять на лиры, как у ребят были в банке. Красивые у итальянцев денежки. И маму предупредить.

Лиры скоро отменят, объясняет таксист. Скоро вообще все станет по карточкам, наличные ликвидируют. Нищим останется — вымереть, как они будут жить? — Правильно Матвей сделал, что по русской привычке рядом с водителем сел.

Поехали! — Самолет когда?

— О! — восклицает таксист, — масса времени! — До аэропорта, до Фьюмичино, всего полчаса. Они заедут сейчас в один дом, надо поздравить крестника. Перемена маршрута не скажется на цене. Маттео не против? Они уже познакомились.

На улицах Рима — теперь Матвей уже просит: помедленней, — им овладевает чувство однажды виденного. Не на картинах и фотографиях, а раньше когда-то — прежде ИнЯза, шахмат, прежде всего.

И не только замечает Матвей эту особого рода некрашенность стен, влепленные в них колонны — в качестве строительного материала, все разные — что стащили со всякой античности, из того и построили дом, — но уже знает, чего ему ждать: выступающий угол церкви, белье на веревках — зачем, они, кстати, трусы и лифчики свои вывешивают напоказ? — и даже когда ошибается, и там оказывается вовсе не то, что предполагал, это чувство не исчезает — все так же знаешь наверняка, что тебя ждет за следующим поворотом.

Жизнь подробна. Матвей вспоминает квартиру маминой мамы — он помогал ее разбирать — как в ней наставлены и навешаны были диваны, иконы, книги, картины, цветы — без пустот, без зазоров. Так учат детей рисовать: белого не оставляй, все закрашивай.

Что там говорит его новый приятель? — Роберто, Марио? — нет, все не то.

— Надо быть осторожней, это Италия. — Наверное, видел, как Матвей деньги ребятам давал.

Вот история: американский спортсмен, бегун, черный, чемпион мира и Олимпийских игр, ограблен на огромную сумму — четырнадцать тысяч долларов, что-то вроде того — посреди улицы, на глазах толпы. Маленький мальчик ограбил. Острыми коготками впился чемпиону в руку или укусил даже, а из кармана целую пачку денег вытащил. Зачем ему столько наличными?

— Кому — мальчику? — спрашивает Матвей.

— Негру. Ясное дело, наркотики.

— И что же, поймали мальчика?

— Нет! Убежал! От олимпийского чемпиона! Тот привык — по прямой, а мальчик бежал вот так вот — зигзагами. — Итальянец очень доволен успехом мальчика.

Разговор его перескакивает с одного на другое: Маттео русский, а у него подружка была или есть — украинка. Одной рукой держит руль, а другой показывает — лоб, нос, — декламирует: Лес, полянка, холмик, ямка… Произносит: «польянка», «льес», дотрагивается до выбритой головы. Странным образом, получается не похабно. — Basta, enough, достаточно! Матвей знает, какие части тела имеются у украинки. Да и стихи у нас получше есть.

Дом как дом: черные ставни на окнах, белье, недоштукатуренная стена. Они несколько раз гудят. К ним выбегает женщина, растрепанная, с полуголым малышом на руках.

— Витторио! — кричит женщина, целует таксиста звонко.

Ага! — Витторио.

Сует в машину к ним малыша, полуголого, в памперсах.

Витторио показывает малыша Матвею:

— Крестник.

Матвей трогает пальчики на ногах ребенка — все одинаковые, как будто на отделку их у кого-то не хватило терпения, нанесли только прорези на ступнях.

Крестник возвращен мамаше.

— Все, забирай!

Она что же, не видит? — они спешат!

У Матвея — всего лишь час, надо успеть поменять деньги, оплатить телефон, маме дать знать, что жив. — О, пусть Маттео не беспокоится.

Да и одному бы остаться, хоть на чуть-чуть: театральными впечатлениями Матвей на сегодня сыт. Витторио каким-то образом понимает все это — вдруг. Он отвезет его — рядом здесь — на один из холмов, там, в воротах, есть чудо-дырочка. — Что за чудо? — Santo Buco — Святое отверстие, Маттео увидит сам. А как насмотрится — вниз пусть идет, в апельсиновый сад. И Витторио, когда поменяет деньги, заплатит за телефон, ему посигналит — вот так.

Автомобилисты на них оборачиваются, Витторио делает им рукой — а!

Они едут вверх по холму. Какие деревья! Красные, белые — все в цвету. Этих деревьев он никогда не видел: олеандр, бугенвиллея — мама ему их потом назовет.

Как же хочется, чтобы время текло помедленней! Остановиться, потрогать, хотя бы дотронуться.

— Приехали, вылезай.

Темно-зеленая дверь, в двери — дырочка.

— Вниз потом, в сад. Осторожней с котами, — предупреждает Витторио.

Ничего смешного. В римских садах и парках живут коты, боевые, драные, только что на людей не бросаются, их кормят мясными консервами, разве же это правильно? — Ну что тут такого, Витторио? Почему бы не подкормить котов?

Пустая площадь, обрамленная белой стеной с лепниной. Надписи, много дат. Как-то обходились римляне без нулей? Mы Dарим Cочные Lимоны, Xватит Vсем Iх: M — тысяча, D — пятьсот, C — сто.

Матвей уверен, что Витторио не обманул — и в смысле денег, и в смысле чуда. Но чтобы увидеть чудо, надо, наверное, быть готовым к нему? Готовиться нет ни времени, ни терпения, и Матвей смотрит в дырочку.

Видит — поросший зеленью коридор и в конце, как окно, — проем. И в нем — купол. Сан-Пьетро, Собор Святого Петра. Конечно, Матвей узнал его. А Сан-Пьетро, оказывается, не большой, просто маленький. На фотографиях он производил впечатление чего-то громадного, колоссального. Разумеется, плоское изображение искажает пропорции, но чтоб так!

Купол легкий, полупрозрачный, почти что призрачный. Чудо, действительно. Матвей смотрит и смотрит, иногда отрываясь проверить, не ждет ли кто-нибудь очереди припасть к отверстию. Нет, он один.

Пространство той площади, на которой стоит Матвей, превращается в комнату, тихую, угловую, за ней никаких помещений нет. Есть окно. Он один в бесконечно высокой комнате — у окна в мир.

Прежде ничего подобного он не испытывал. Внеположенность. Одно из отцовских слов.

Так бы Матвей и стоял себе, если б не телефон. Тот ожил. Спасибо, Витторио.

Мама.

— Как ты? — спрашивает Матвей. — Как себя чувствуешь?

— Как-то чувствую, — отвечает мама. — Ты уже прилетел?