Доживем до понедельника. Ключ без права передачи - Георгий Исидорович Полонский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Слезы сдавили ей горло, и она закрыла рот, устыдившись и испугавшись собственных слов.
— Извините. Не виноваты вы… И которая по русскому — тоже говорит: память… и по физике…
И Левикова вышла.
Молчание. Наташе показалось, что угрюмая работа мысли, которая читалась в глазах Мельникова, не приведет сейчас ни к чему хорошему. Поэтому с искусственной бодростью сказала:
— А я вот за этой партой сидела!..
Он озадаченно поглядел на стол, на нее…
— Извините меня, Наташа.
Он вышел из кабинета истории…
* * *
…и рванул дверь директорского кабинета.
Сыромятников, почему-то оказавшийся в приемной, шарахнулся от него.
Директор, Николай Борисович, собирался уходить. Он был уже в плаще и надевал шляпу, когда появился Мельников.
— Ты что хотел? — спросил директор, небрежно прибирая на своем столе.
— Уйти в отпуск. — Мельников опустился на стул.
— Что? — Николай Борисович тоже сел — просто от неожиданности. — Как в отпуск? Когда?
— Сейчас.
— В начале года? Да что с тобой? — Николая Борисовича даже развеселило такое чудачество.
— Я, видимо, нездоров…
— Печень? — сочувственно спросил директор.
— Печень не у меня. Это у географа, у Ивана Антоновича…
— Прости. А у тебя что?
— Да так… общее состояние…
— Понимаю. Головокружения, упадок сил? Понимаю…
— Могу я писать заявление?
— Илья, а ты не хитришь? Может, диссертацию надумал кончать? — прищурился Николай Борисович.
Мельников покрутил головой.
— Это уже история…
— А зря. Я даже хотел тебе подсказать: сейчас для твоей темы самое время!
— Прекрасный отзыв о научной работе… и могучий стимул для занятий ею, — скривился Мельников и, отойдя к окну, стал смотреть во двор. Николай Борисович не обиделся, лишь втянул в себя воздух, словно заряжаясь новой порцией терпения: он знал, с кем имеет дело.
— Слушай, ты витамин бэ двенадцать не пробовал? Инъекции в мягкое место? Знаешь, моей Галке исключительно помогло. И клюкву — повышает гемоглобин! И печенку — не магазинную, а с базара…
— Мне нужен отпуск. Недели на три, на месяц. За свой счет.
— Это не разговор, Илья Семеныч! Ты словно первый день в школе… Для отпуска в середине года требуется причина настолько серьезная, что не дай тебе бог…
Директор снял шляпу и говорил сурово и озабоченно.
— А если у меня как раз настолько? Кто это может установить?
— Медицина, конечно.
Мельников повернулся к окну. Ему видны белая стена и скат крыши другого этажа; там прыгала ворона с коркой в клюве, выискивала место для трапезы… Вот зазевалась на миг, и эту корку у нее утащили из-под носа раскричавшиеся на радостях воробьи.
— Мамаша как поживает?
— Спасибо. Кошечку ищет.
— Что?
— Кошку, говорю, хочет завести. Где их достают, на Птичьем рынке?
Директор пожал плечами и всмотрелся в заострившийся профиль Мельникова.
— Да-а… Вид у тебя, прямо скажем, для рекламы о вреде табака… — И, поглядывая на него испытующе, добавил тихо: — А знаешь, я Таню встретил… Спрашивала о тебе. Она замужем и, судя по некоторым признакам, — удачно…
Мельников молчал.
— Слышишь, что говорю-то?
— Нет. Ты ведь меня не слышишь.
Николай Борисович помолчал и отвернулся от него. Они теперь — спинами друг к другу.
— А ты подумал, кем я тебя заменю? — рассердился Николай Борисович.
— Замени собой. Один факультет кончали.
Директор посмотрел на него саркастически:
— У меня же «эластичные взгляды», я легко перестраиваюсь, для меня «свежая газета — последнее слово науки»… Твои слова?
— Мои. — Мельников выдержал его взгляд.
— Видишь! А ты меня допускаешь преподавать, калечить юные души… Я, брат, не знал, куда прятаться от твоего благородного гнева, житья не было, — горько сказал Николай Борисович и продолжал серьезно, искренне: — Но я тебя всегда уважал и уважаю… Только любить тебя — трудно… Извини за прямоту. Да и сам ты мало ведь кого любил, а? Ты честность свою любил, холил ее, пылинки с нее сдувал… — как-то грустно закончил он.
— Ладно, не люби меня, но дай отпуск, — гнул свое Мельников.
— Не дам, — жестко отрезал директор. — На тахте — оно спокойней, конечно… И честность — под подушку, чтоб не запылилась!
— Про тахту — глупо: у меня бессонница. А что касается честности — да, она гигиены требует, ничего странного. Как зубы, скажем. Иначе — разрушается помаленьку и болит, ноет… Не ощущал?
— Что? Зубы-то? — запутался Николай Борисович. — Да нет, уже нет… Могу дать хорошего протезиста — надо?
— Ты подменил тему, Коля, — засмеялся Мельников. — Сплутовал!
— Слушай, отстань! Седой мужик, пора понимать: твоими принципами не пообедаешь, не поправишь здоровья, не согреешься…
— Конечно. Это тебе не шашлык, не витамин бэ двенадцать, не грелка…
Мельников прошелся по кабинету, взял с полки какое-то пособие, полистал.
— Ты никогда не размышлял о великой роли бумаги?
— Бумаги?
— Да! Надо отдать ей должное: все выдерживает! Можно написать на ней: «На холмах Грузии лежит ночная мгла…», а можно — кляузу на соседа… Можно взять мою диссертацию, изъять один факт (один из ключевых, правда), изменить одну трактовочку — и действительно окажется, что для нее «самое время»! Да ведь противно… Души-то у нас не бумажные, Коля! И уж во всяком случае, у ребят не должны они стать бумажными! — грохотал Мельников. — Вот учебник этого года! Этого!..
Николай Борисович поднял на него унылые глаза:
— Да чего ты петушишься? Кто с тобой спорит?
— Никто. Все согласны. Благодать!..
* * *
Светлана Михайловна сидела в учительской одна, как всегда склонившись над ученическими работами. Тихо вошла Наташа, сунула классный журнал в отведенную ему щель фанерного шкафчика и присела на стул. Внимательно посмотрела на нее Светлана Михайловна. И сказала:
— Хочешь посмотреть, как меня сегодня порадовали? — Она перебросила на край стола листки сочинения…
Наташа прочитала и не смогла удержать восхищенной улыбки:
— Интересно!
— Еще бы, — с печальной язвительностью кивнула Светлана Михайловна: она ждала такой реакции. — Куда уж интересней: душевный стриптиз!
— Я так не думаю.
(Теперь-то уж никаких сомнений: это они работу Нади Огарышевой обсуждали…)
— И не надо! Разный у нас с тобой опыт, подходы разные… принципы… — словно бы согласилась Светлана Михайловна и усмешливо подытожила: — А цель одна…
Потом протянула еще один листок, где была та единственная, знакомая нам фраза («Счастье — это когда…»). И пока Наташа вникала в нее, ветеранша рассматривала свою бывшую ученицу со всевидящим женским пристрастием… А потом объявила:
— Счастливая ты, Наташа…
— Я? — Наташа усмехнулась печально. — О да… дальше некуда… Вы знаете…
— Знаю, девочка, — перебила
