Иерусалим - Сельма Лагерлёф

— Что вы говорите, Сторм? — спросил он. — Вы хотите построить миссию? А что же будет с церковью и со мной? Нам придется убраться отсюда?

— Церковь и священник будут нам нужны по-прежнему, — убежденно сказал учитель. — По-моему плану миссия должна помогать церкви. По всей стране развилось столько ложных учений, что церковь действительно нуждается в помощи.

— Я всегда считал вас моим другом, Сторм, — сказал пастор с огорчением.

Несколько минут назад он пришел сюда такой радостный и веселый, а теперь, казалось, ему настал конец.

Учитель прекрасно понимал отчаяние пастора. Всем было известно, что священник был умнейший человек, но в молодости он вел такую шумную жизнь, что его хватил удар, от которого он так никогда и не смог окончательно оправиться. Пастор часто сам забывал, что он только развалина настоящего человека; но когда что-нибудь напоминало ему об этом, то впадал в глубокое отчаяние.

Пробст долго сидел как мертвый, и никто не решался произнести ни слова.

— Пастор не должен так относиться к этому вопросу, — сказал учитель, стараясь придать своему голосу мягкое, дружеское звучание.

— Молчите, Сторм, — сказал пастор. — Я знаю, что я не выдающийся проповедник, но я никогда не думал, что вы захотите занять мое место.

Сторм замахал руками, как бы желая сказать, что у него и в мыслях такого не было, но не решался произнести ни слова.

Учителю было около шестидесяти лет, но, несмотря на свой тяжелый труд, он был еще полон сил и являлся полной противоположностью священнику.

Сторм был одним из самых высоких людей в Далекарлии. У него были черные кудри, смуглая кожа и резкие черты лица. Он казался великаном рядом с пастором, который был маленького роста, с впалой грудью и лысым черепом.

Матушка Стина, жена учителя считала, что муж ее, как человек более сильный, должен уступить. Она делала ему знаки успокоить священника; но, как ни был огорчен учитель, он не хотел отказаться от своего намерения.

Учитель заговорил медленно и внушительно. «Несомненно, — сказал он, — что сектантские учения в скором времени проникнут и в их округу, и что нужно место, где люди могли бы общаться более свободно, чем в церкви, где слушатели сами бы выбирали непонятные места из Библии и просили бы разъяснения».

Жена знаками просила его замолчать, она чувствовала, что при каждом его слове пастор думает: «Значит, я не могу дать никакого толкования, я не могу быть оплотом против неверия; должно быть, я действительно очень слаб, даже наш школьный учитель, — крестьянин-самоучка, — считает, что может проповедовать лучше меня».

Но учитель не замолчал, он продолжал говорить о том, что следует предпринять, чтобы оградить овец от нападения волков.

— Но я не вижу никаких волков, — сказал пастор.

— Я знаю, что они уже приближаются, — возразил Сторм.

— И вы, Сторм, вы хотите открыть им доступ.

Священник выпрямился в кресле; слова учителя возмутили его; к нему вернулись его прежнее достоинство и гордость.

— Любезный Сторм, не будем больше говорить об этом, — сказал он.

Затем он обратился к хозяйке и стал с ней шутить по поводу хорошенькой невесты, которую она недавно готовила к венцу, потому что матушка Стина всегда одевала всех невест в округе. Но крестьянка понимала, какое ужасное сознание собственного бессилия проснулось в пасторе; ей было так жаль его, что она расплакалась. От слез она почти не могла говорить, и пастору пришлось одному поддерживать разговор.

А пастор все время думал: «Ах, если бы у меня сохранились сила и крепость молодости! Я показал бы тогда этому крестьянину, как он дурно поступает».

Вдруг он снова обратился к учителю:

— А откуда вы достали денег, Сторм?

— Мы образовали общество, — отвечал Сторм и назвал нескольких крестьян, оказавших ему помощь, чтобы показать, что все это были люди, не желавшие вредить ни пастору, ни церкви.

— Ингмар Ингмарсон тоже заодно с вами? — спросил пастор так, словно ему нанесли смертельный удар. — А я-то был уверен в Ингмарсоне так же, как в вас, Сторм.

Он ничего больше не прибавил, но обернулся к хозяйке и снова заговорил с ней. Пробст прекрасно видел, что она плачет, но делал вид, что ничего не замечает.

Немного спустя он опять обратился к учителю:

— Бросьте эту затею, Сторм! — просил он. — Бросьте ее ради меня. Ведь вам бы тоже не понравилось, если бы кто-нибудь выстроил вторую школу рядом с вашей.

Учитель опустил голову в глубоком раздумье.

— Я не могу, господин пастор, — произнес он, стараясь придать себе бодрый и веселый вид.

Священник ничего больше не сказал, и некоторое время в комнате царила мертвая тишина.

Потом он встал, надел шубу, шапку и пошел к дверям.

Весь вечер искал он слов, которыми мог бы доказать Сторму, что тот неправ не только перед ним, пастором, но и перед всей общиной, которую погубит этой затеей. И, хотя слова и мысли толпились в его голове, он не мог ясно связать и изложить их.

Идя к двери, он вдруг заметил Гертруду, которая играла в углу в свои чурбачки и стеклышки. Он остановился и поглядел на нее. Она, очевидно, ничего не слышала из их разговора, глаза ее сверкали от радости, а щеки раскраснелись.

Пастор был поражен несоответствием между этой веселой беззаботностью и тяжестью собственной печали. Он подошел к девочке.

— Чем ты тут занимаешься? — спросил он.

Гертруда уже давно покончила с деревней, теперь она разорила ее и задумала что-то новое.

— Ах, если бы вы, господин пастор, подошли немножко раньше! — воскликнула девочка. — Я выстроила деревню, и церковь, и школу.

— А где же это все теперь?

— Да, я уже сломала деревню, теперь я буду строить Иерусалим и…

— Что ты сказала? — воскликнул пастор. — Ты разрушила деревню, чтобы построить Иерусалим?

— Да, — отвечала Гертруда, — у меня вышла прекрасная деревня, но вчера в школе мы читали про Иерусалим, и вот я сломала деревню и теперь буду строить Иерусалим.

Священник стоял, глядя на ребенка. Он провел рукой по лбу, как бы желая привести в ясность свои мысли.

— Несомненно, чья-то высшая сила говорит твоими устами, — произнес он.

Слова девочки так поразили его, что он несколько раз повторил их. Мысли его постепенно потекли по обычному руслу, и он дивился премудрости Божией, с которой Он все обращает к исполнению Своей воли.

Пастор вернулся и, подойдя к учителю, сказал прежним дружеским голосом с каким-то новым выражением лица:

— Я не сержусь на вас, Сторм, вы исполняете только то, что вам приказано свыше. Всю жизнь размышляю я о промысле Божием, но никогда не могу постичь истины. Я и теперь не вполне ясно понимаю все это, одно только я сознаю, что вы исполняете то, что должны исполнить.

II

В ту весну, когда начали строить здание миссии, таяние снегов началось внезапно, и вода в Дальельфе поднялась высоко. Лили непрерывные дожди, шумные потоки стекали с гор, и все колеи на дороге и борозды в полях были переполнены водой. Вся эта вода искала себе выхода и стремилась к реке, волны которой высоко вздымались и выходили из берегов. Темные, ясные и обычно спокойные воды реки превратились в мутно-желтые от нанесенной в них земли, а несущиеся по ним бревна и льдины внушали страх.

Вначале взрослые мало беспокоились о разливе; только дети каждую свободную минуту бегали на берег смотреть на бушующую реку и ее добычу, которую она сносила с берегов.

Но скоро на реке появились не только бревна и льдины. По мутным волнам неслись плоты для полосканья белья и купальни, а чуть позже показались лодки и обломки разрушенных пристаней.

— Она унесет и нашу пристань! Да, да, конечно! — говорили дети. Они немножко трусили, но это занимательное зрелище в то же время веселило их.

То, широко раскинув свои лапы, проплывала большая ель с вывернутыми корнями, то серый ствол осины, и с берега было видно, что на ветвях набухли толстые почки, распускавшиеся от долгого пребывания в воде. А за деревьями плыл маленький опрокинутый сарай для сена. Он был полон сена и соломы и, плывя на своей крыше, напоминал опрокинутую лодку.

Когда стали появляться эти предметы, взрослое население встревожилось. Все понимали, что где-то на севере река вышла из берегов, и спешили с баграми и шестами, чтобы вылавливать всё то, что унесла вода.

На самом севере деревни, где почти не было домов, стоял на берегу реки Ингмар Ингмарсон. Ему было около шестидесяти лет, но выглядел он старше. Его грубое лицо было все изрезано морщинами, спина сгорбилась, и весь он был такой же беспомощный и неуклюжий, как и прежде.

Ингмар-старший стоял, опираясь на длинный, тяжелый багор, и вглядывался в реку тусклым, сонным взглядом.

Река пенилась и кипела, гордо пронося мимо него все, что награбила у берегов. Казалось, она насмехалась над медлительностью крестьянина и говорила ему: «Не тебе отнять у меня что-нибудь из того, чем я завладела».