Серебряная равнина - Мирослава Томанова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Разрешите? — спросил он с опозданием.
— Разумеется! И выпейте с нами кофе, пан капитан!
— Не слишком ли много наслаждений сразу? — улыбаясь, спросил Рабас.
— Пока есть возможность, пан капитан, — ответил Вокроуглицкий, — давайте пользоваться. Что мое, то и ваше. Я еще в Англии говорил себе: фронт — это непрерывные опасности, ушел от одной, другая уже подстерегает, но зачем это воспринимать трагически?
Напрасно Галирж глазами подавал сигнал, чтобы поручик остановился.
— Надо относиться к этому проще: как к пикнику например, как к загородной прогулке.
Все смущенно замолчали.
Рабас постукивал ногой. Он вспомнил медленный, изнуряющий марш на Соколово[7] по заснеженной местности.
Из сугробов торчали остовы самолетов, танков, орудий, трупы лошадей и солдат. Это даже не кладбище. Морг, через которым они тащились часами, днями. Покидая Соколово, они оставили после себя то же самое.
— Пусть это будет военный пикник, — повторил Вокроуглицкий, — со всеми доступными деликатесами. Что вы скажете, пан капитан?
Рабас взглянул на поручика. Он думал: «Прежде чем мы пробьемся домой, сколько таких моргов мы оставим за собой? Кто из нас доживет до победы?» А вслух произнес, смеясь:
— Отлично, молодой человек! Вы мне нравитесь. Фронт — пикник в приятном обществе. Так к этому может относиться только тот, кому неведом страх. В таком случае — да здравствует легкомыслие!
Рабас приступил к делу, маленькими глотками потягивая кофе. Чертил, заглядывая то в одну, то в другую карту.
— Что ты делаешь с этими картами, Джони? Я не знаю, с какой из них брать данные.
— А ты что, не мог подождать? — обиженно ответил Галирж. — Через несколько минут я бы тебе послал нужную карту.
— Извини, — разозлился Рабас. — Прежде чем ты успеешь заточить карандаши, я могу нежданно-негаданно нарваться на противника.
Галирж горячо возражал:
— Если я хочу сделать карту, достойную этого слова…
— А передо мной живой противник! Этого клочка мне вполне достаточно. — Рабас сунул карту себе под нос, но ничего не мог в ней разобрать.
— Вот видишь! Надо было подождать! — торжествовал Галирж.
— Ну ладно, — уступил Рабас. — Ты хочешь сделать не карту, а конфетку. Прошу тебя, продиктуй мне по этой мазне, чтобы я мог наконец идти. Перечертишь потом.
Галирж стал диктовать Рабасу положение противника. Пулеметные точки на высоте такой-то, танки сосредоточены… Рабас наносил данные на карту, а Галирж между тем ворчал:
— Ты всегда бранишься, дружище. Полковник Свобода меня хвалит, а вот пану Рабасу ничем не угодишь.
— Готово! — воскликнул спустя минуту Рабас, допил кофе и поднялся. Кофе был потрясающий, поручик. Покорно вас благодарим! — Он засунул карту в сумку. — Ну, можно топать. Привет, разведчики!
Станек тоже стал прощаться:
— Пора к своим ребятам.
Галирж, прищурившись, поглаживал усики:
— Как тебе нравятся наши офицеры, Ота?
— Нравятся, — сказал Вокроуглицкий. — Отличные парни.
Превратившиеся в узкие щелочки глаза Галиржа метали молнии.
— Еще бы! Только вопрос, понравился ли им ты?
— То есть как?
— Пикник! И это ты называешь — «буду стараться»?! Пикник! Я ему моргаю, а пан пилот — ноль внимания, и хотя у него нет никакого представления о том, как говорить с «восточниками», он ведет себя так, словно находится в небе, где можно выделывать любые коленца, а не здесь, где его будут ловить на каждом слове.
— Помилуй! Кто меня хочет ловить? Кроме тебя, никто.
— Разумеется. Но ради тебя, а не во вред тебе. — Галирж осуждающе смотрел на Оту: — Позволь мне тебе посоветовать: спрячь-ка ты поскорее все свое барахло и не раздражай никого этим гастрономом!
Вокроуглицкий с бешенством швырял консервные банки и пакеты в авиационную сумку.
— Разве я виноват, что в западной армии с провиантом лучше, чем здесь?
— Здесь воюют! А ты этими банками вызываешь зависть. Ты думаешь: Рабас смеется! Это слишком горький смех для человека, до которого полевая кухня порой вообще не добирается и у которого подчас маковой росинки во рту не бывает.
— Но ведь я угощаю всех. Я же не скряга.
— Тем хуже, что ты предлагаешь это каждому.
Галирж наблюдал, как банки летят назад в сумку, и педантичным тоном наставлял Оту: новенькие не должны выделяться среди здешних. Нужно сдерживать себя, быть скромным, незаметным. Длительное пребывание на советской земле и фронт придали солдатам, идущим вместе с полковником Свободой, определенные черты, и Ота должен перенять их раньше, нежели раскроет свой характер. Приглушенным голосом Галирж делился своими наблюдениями: многие здесь смотрят на них, «англичан», с подозрением, считая, что они принесли сюда из дислоцированных в Англии чехословацких частей все самое консервативное, что там есть, включая воинский дух, столь не похожий на царящий здесь.
— И теперь, когда мне удалось развеять их предрассудки, ты, едва появившись, опять даешь повод для таких разговоров.
Упреки неприятно задели Вокроуглицкого:
— Прошу тебя, Джони, успокойся, пожалуйста. У меня создается впечатление, что я скорее тебе не нравлюсь, чем Станеку или Рабасу. — И с усмешкой спросил: — Чем я провинился? Кофе? Одеколоном? Или я должен пахнуть потом, как этот Рабас?
— Послушай, Ота! «Военный пикник»! Ты же не в Гайд-парке. Тут это могут расценить как дискредитацию борьбы с фашистами, — продолжал Галирж свои поучения. — К войне — к Великой Отечественной войне — люди относятся с безграничной серьезностью, и зубоскальства на эту тему тут не допускают. Еще одно-два таких высказывания — и тебе придется тащиться обратно. Ты ведь хорошо знаешь, скольких наших офицеров, несмотря на то что они были нужны бригаде как воздух, русские не пустили сюда из Англии из-за их вредных разглагольствований.
— Но я же этого не делаю.
В глазах Вокроуглицкого нарастало раздражение.
— Речь не о том, какой ты. Речь о том, каким тебя видят люди.
Вокроуглицкий молча закрыл сумку. Наступила тишина. Казалось, что-то остановилось, то, что не должно было останавливаться. Вокроуглицкий попытался это таинственное «что-то» снова привести в движение. С нервозной торопливостью он опять раскрыл сумку и зашарил в кармашке.
— Привет от твоих я тебе передал, письма отдал, а о том, что тебя, я думаю, более всего обрадует, чуть не забыл. — Он протянул Галиржу большую фотографию.
Галирж поспешно схватил ее и, положив в круг желтого света, не отрываясь, стал рассматривать. На фото была вся его семья. Тесть-полковник, теща, жена и сынишка.
— Спасибо тебе, Ота, это для меня большая радость. — Голос Галиржа с каждым словом теплел. — Элишка выглядит отлично. Еще красивее, чем когда я уезжал… — Он прислонил фотографию к основанию лампы. — Ота, я хочу с твоей помощью сделать наш отдел самым значительным…
Эти слова прозвучали для Вокроуглицкого заманчиво.
— Отлично! Поэтому я здесь, у тебя. Трехнедельный инструктаж — конечно, немного, но я приложу все силы…
Галирж возбужденно добавил:
— Мы продемонстрируем высокую культуру штабной работы. Киев — наш большой шанс. Этот город не выходит у меня из головы!
4
Рядовой Леош — в руках винтовка, у пояса связка ручных гранат, — косолапый, неуклюжий, тащился, цепляясь за каждый корень, торчавший из песка. Он тяжело дышал: мешали не только полипы в носу, но и привычка философствовать на ходу.
— Есть ли высшая справедливость? — гнусавил он, замедляя ход. — Пан надпоручик, ведь есть же?
Станек спешил на основной пункт связи. Раздраженно подумал: «Лучше бы пошевеливался! Именно мне должен был достаться самый болтливый связной из всей бригады!»
По теории «высшей справедливости» Леоша, с хорошими, порядочными людьми даже на фронте ничего плохого не может случиться. Он усердно утешал себя: я — исправный солдат, сражаюсь за великое дело, а вообще-то я в жизни даже мухи не обидел.
Утешение помогало мало. Короткими, лихорадочными очередями строчил в лесу пулемет.
Леош спотыкался, ловил ртом воздух.
— Вы слышите стрельбу, пан надпоручик? А моя мама, посылая меня за границу, считала, что здесь я буду в большей безопасности, чем дома.
— Здесь в большей безопасности? — удивился Станек.
— Она говорила, я хочу тебе добра. Вчера приходил жандарм, сегодня староста: мол, за твои речи, враждебные империи, полагается расстрел. — Леош, споткнувшись о корень сосны, с трудом удержал равновесие. — Но ведь я никаких речей, враждебных империи, не вел. Я только о высшей справедливости…
Станек невольно усмехнулся, представив себе, как Леош проповедует высшую справедливость соседям через забор или покупателям в хозяйственной лавке, где он работал приказчиком, и все это в то время, когда под высшей справедливостью понималось только одно: вернуть нам родину, а Гитлеру дать вместо десятков тысяч километров чужой земли два метра собственной.