Зал ожидания (сборник) - Юрий Гельман

Преодолевая страх, мальчик дотронулся ладонью до головы дельфина. Кожа афалины оказалась удивительно шелковистой. Потом, когда Дима убрал руку, Джесси соскользнула в воду и принялась на безумной скорости носиться вдоль стенок бассейна, выпрыгивая и ныряя бесчисленное количество раз.

– Смотри, смотри! – Ирина толкала мужа в бок. – Она ожила, видишь?

– Конечно, вижу! – ответил Андрей.

Он снова подал сигнал приблизиться. На этот раз Джесси послушалась и подплыла к тренеру.

– Ну что, что, моя девочка! – Ирина опустилась на колени, протянула руку и потрепала свою любимицу по морде. – Ты пришла в себя, да?

В ответ Джесси развернулась, легла на спину, демонстрируя свой белый живот, и «захлопала» плавниками.

Андрей присел на корточки рядом с Димой.

– Малыш, – спросил он вкрадчиво, – можно нам с Ирой узнать, что ты загадал вчера, когда поймал мяч? Я полагаю, в этом и состоит твой секрет от мамы?

– А зачем вам? – после паузы спросил мальчик.

– Мы все же хотим понять, что между вами произошло. Я имею в виду тебя и Джесси.

– Я… – начал Дима и осекся.

– Смелей, – подбодрила его Ирина, – тебе нечего бояться.

– Я загадал… чтобы поскорее умереть, – сказал мальчик и опустил голову.

– Да ты что! – воскликнула Ирина. – Разве так можно?

– Мне просто тяжело видеть, как она со мной мучается…

– Господи! Ты думаешь, что если бы сбылась твоя мечта, маме бы стало легче?

– Не знаю…

– Теперь я понял в чем дело, – сказал Андрей, выпрямляясь. – Для Джесси желание Димы прозвучало, как сигнал SOS. Она прекрасно знает, что суицид противоречит самой природе мыслящего существа, он не входит в глобальную программу развития цивилизации. Это катастрофа, нонсенс, это сбой той самой программы, который необходимо срочно лечить…

– И поэтому она замкнулась, она не могла понять, как такое может быть!.. – вздохнула Ирина. – И хотела в этом разобраться. Бедная моя девочка!

– Выходит, это она подсказала нам, чтобы мы привели ребенка? – Андрей удивленно посмотрел на жену. – Представляешь?

– Кто кого тренирует?.. – вздохнула Ирина.

Тем временем Джесси подплыла к мальчику и стала подталкивать мордой его ножки, болтавшиеся в воде.

– Она хочет, чтобы ты поплавал вместе с ней! – сказала Ирина.

– Но ведь я не умею!

– Не бойся, Джесси не позволит тебе утонуть, – подбодрил мальчика Андрей.

Он снова подул в свисток, чтобы привлечь внимание дельфина.

– Мне идти в воду, чтобы помочь? – спросил, глядя в глаза Джесси.

Та отрицательно помотала головой и приоткрыла рот в улыбке. Потом подплыла к Диме и снова подтолкнула мордой его безжизненные ножки.

– Давай, малыш, – сказала Ирина. – Я помогу тебе снять футболку. Если хочешь, оставайся в шортах. Вода в бассейне теплая – как в летнем море.

– Мне все равно!

– Людмила, – позвал Андрей, – вы хотите посмотреть, что у нас происходит?

Женщина встрепенулась и подскочила с дивана.

– Как же долго вы там! – сказала она. – Я уже начинала беспокоиться и собиралась стучать в дверь. Зачем вы заперлись?

– Для чистоты эксперимента, – улыбнулся Андрей. – Теперь пойдемте.

– Что там у вас? Как мой мальчик?

– Все хорошо! Сейчас сами увидите.

Когда Людмила с Андреем вошли, Джесси находилась посреди бассейна. Стоя в воде вертикально и работая хвостом, она медленно и грациозно кружилась на месте – «танцевала». Дима, крепко обняв темно-серое тело афалины, танцевал вместе с ней. Это было волшебное зрелище. Глаза дельфина и ребенка сияли.

– Господи! – вскрикнула Людмила. – Что вы делаете! Димочка, как ты там?

– Хорошо, мамочка! Я тебя люблю, мамочка! – крикнул мальчик. – Джесси сказала, что я буду ходить!

Неоконченная повесть

Свинцовой, с розовыми мраморными прожилками тучей, видно, что тяжелой, чересчур обремененной, но замечательно скоро, по-гусарски лихо бегущей, – на город надвигалась гроза. И как вертолет, садясь и взлетая, поднимает вокруг целую бурю стрекозиным дребезжанием лопастей, так и она, эта грозовая туча, гнала впереди себя жесткую, сухую, колючую стену пыльного ветра, ломающего напряженной парусной грудью цветные зонтики уличных кафе, бьющего наотмашь сиротливо оставленные открытыми форточки, свалившего уже у главпочтамта старую, больную тромбофлебитом липу.

И уже тут и там сквозь пыльные порывы разгулявшегося ветра, взметнувшего в предгрозовую хмарь столбы песка и городского мусора, стали слышны пузырчатые взрывы стекла, и оскаленные по-акульи рамки запоздало огрызались темной занавесочной пустотой.

И уже прохожие с вздыбленными волосами и лицами, понимая, что не избежать столкновения со стихией, плотно набивались в открытые еще магазины, ставя в тупик заведующих, которым давно пора было сдавать кассу и переворачивать таблички на дверях с гостеприимной на другую, отталкивающую, сторону.

И надо же было так случиться, что именно в это время, должно быть, не случайно выбранное природой для своего коварного замысла, – Павел Игнатьич, выпав из душного трамвая в оранжево-серую мглу, должен был пройти или пробежать еще целых три квартала до своего дома. Маленький, по сути, отрезок пути в его каждодневных геометрических перемещениях, отрезок, где не озираешься по сторонам, давно выучив наизусть каждую трещинку в асфальте.

Три квартала – это всего восемь с половиной минут на ходульных ногах Павла Игнатьича, время, неоднократно проверенное как в ту, так и в другую сторону, время для составления планов на день или размышлений о том, почему этим планам все-таки не суждено было осуществиться, – это в зависимости от того, в какую сторону двигался Павел Игнатьич.

Но теперь, в эти роковые восемь с половиной минут, которые, казалось, нестерпимо растянулись в целую вечность, Павлу Игнатьичу было не до анализа прожитого дня: он бежал домой, бежал от дождя, который, в общем-то, любил (но не до такой же степени), бежал от грозы, которой, как очень многие, даже образованные люди, весьма боялся.

Но ему не повезло, хотя, вырываясь из трамвайной духоты, он уже заранее знал, что не успеет добраться до подъезда сухим. И действительно, примерно на середине дистанции, в районе зарешеченного окна какой-то конторы, под которым на грязно-зеленой штукатурке было нацарапано неприличное слово, Павла Игнатьича накрыла стена крупного, как тропические плоды, дождя.

Сначала грянул гром – это, должно быть, Господь, выглянув из-за тучи, закашлялся от городской пыли, взметнувшейся до стратосферы. И тут началось…

Акации, покрытые буйными, ароматными кистями, в одно мгновение сбросили в мутный поток гроздья своих цветов. Чей-то белый «Ситроен», трусливо прижавшийся к бордюру, оказался по колени в воде и испуганно завизжал противоугонным дискантом.

Под деревьями на тротуаре в считанные секунды не осталось ни одного сухого пятачка, и Павел Игнатьич, на ходу подкатывая уже липкие трубы своих тощих брюк, мчался по улице, без разбора переставляя длинные ноги куда попало, хотя в сухую погоду, часто проверяя самого себя, мог пройти с закрытыми глазами целых полквартала, ни разу не оступившись. Но теперь было не до экспериментов, теперь нужно было как можно скорее скрыться, умчаться от лавины дождя, хотя уже на середине забега на нём не оставалось ни одной сухой нитки.

Она пришла, как сон – тихо и незаметно, когда Павел Игнатьич, разомлев от ужина и давно окончательно обсохнув, придал телу особенно удобный изгиб, заданный сидением и спинкою старого, примятого кресла. Его жилистые руки лежали на перилах, безвольно свешиваясь удлиненными кистями вовнутрь, а глаза, потеряв фокус, принимали расплывшееся, скользнувшее куда-то в сторону зеркало телевизора с двумя обозревателями новостей, сросшимися плечами, как сиамские близнецы.

Катя сняла в прихожей свои аккуратные, подросткового размера белые «лодочки» на невероятно хрупкой шпильке (Павел Игнатьич даже не повернул головы), босиком прошлёпала в кухню, загрузила на среднюю полку холодильника кефир в мягком и податливом, как приспущенный воздушный шарик, пакете, десяток увесистых кремовых яиц, водрузила на голый стол кирпичик хлеба, от чего он стал походить на небоскреб в пустыне, и мягко, по-кошачьи, с врожденной грацией аристократки, вошла в комнату.

На ней была джинсовая юбка классического цвета и голубая, в тон, футболка с какой-то овальной эмблемой и надписью на тарабарском языке. В пшеничных волосах, стриженых под «каре» выблёскивали две ажурные бирюзовые заколки, в ушах искрились миниатюрные маятнички золотых серег.

Приблизившись, она присела на корточки у кресла, где, по-прежнему не поворачивая головы, затаился Павел Игнатьич, долго сопела, изучая его продолговатое лицо с черными штрихами двухдневной щетины на острых скулах, потом положила свою почти детскую ладошку на его руку, как раз на то место, где узелок вены раздваивался на извилистые рукава, и тихо спросила, пугаясь собственного вопроса: