Дон Жуан (рассказано им самим) - Петер Хандке

На пороге дома, где праздновали свадьбу, Дон Жуан тщательно почистил листиком единственного растущего во дворе дерева туфли. Вытер пучком дикого тимьяна руки. Открыл и закрыл глаза несколько раз подряд, поморгав ими, похлопал себя ритмично по щекам, как это делали в старых фильмах герои при нанесении на лицо туалетной воды после бритья. Внутри дома опять заиграла умолкшая на время музыка, но вместо того, чтобы закружиться со всеми в танце, он, стоя на одной ноге, посмотрел через плечо на небо, открывшее ему сейчас как никогда свои безмерные просторы и тут же напомнившее ему об умершем ребенке, отчего сердце его болезненно сжалось. Каким щедрым, каким безмерным и необъятным может предстать небо, если взглянуть на него в определенный момент жизни, — нет более объемного и всеохватного пространства. Так, закроем на этом для начала дверь в прошлое. Чем-то это напоминает ощущение сапожника, когда тот входит с яркого света в мрачную мастерскую, зная, что это на целый день. Или рудокопа, спускающегося в штольню и тоже знающего, что отнюдь не на одну только эту смену, — так Дон Жуан шагнул через порог трехмерного замкнутого пространства, туда, где в самом разгаре был свадебный пир; во всяком случае, при рассказе ему пришли на ум именно эти сравнения.

До этого момента он, кроме невесты, видел в зале многое другое. Например, как его слуга заигрывает с самой что ни на есть отменной уродкой из всех присутствующих дам и одаривает ее улыбками, словно красавицу из красавиц. Как, прежде всего, молодые люди без конца подходят к открытому окну и сплевывают туда, в сторону Кавказа, словно таков древний свадебный обряд. Как батюшка из соседней деревни, проделавший пешком длинный путь по холмам и каменистым тропам, пришел на праздник, задрав выше колен измазанные глиной и желтой пыльцой дрока длинные полы своей черной рясы, и, еще стоя в дверях, поднял правую руку и сотворил в воздухе крест — пальцы по горизонтали, пальцы по вертикали, — благословляя всех присутствующих, при этом его загорелое лицо, без капелек пота, светилось, а изо рта торчало что-то продолговатое, очень узкое и светлое, немного заостренное, оказалось, зубочистка. Как свадебные гости, включая хилых стариков и детей — если они вообще здесь присутствовали, — вставали при очередном тосте, кто как мог, и уважительно внимали словам тамады, произносимым в честь кого-то или чего-то, и какая стояла тишина при каждом из этих затяжных тостов.

Сейчас же для него не существовало никого, кроме этой чужой женщины. Жениха рядом с ней для него теперь как не было, самое большее, он воспринимался им как неясный силуэт, нет, даже не как силуэт, а только как часть его — плечо в виде белой рубашки да усы. Одним словом, он уже вообще был не в счет. Как кто-то, кого легко можно заменить другим, даже не дублер и не запасной игрок — в подлежащей разрешению задаче величина, которой можно пренебречь. А задача была, где в расчет брались два участника — Дон Жуан и она, невеста вон там. Что еще за невеста? Не было там больше невесты, только женщина. И она, как, впрочем, и все другие женщины, которые в течение этой недели, да и вообще в любое время прежде и потом становились его женщинами, была, само собой разумеется, писаной красавицей.

Дальше он повел рассказ о том, как, остановившись в дверях, увидел ее так близко и так крупно, словно глядел в телескоп, и так отчетливо и резко, как если бы в центр фокуса попала только одна эта сладкая вишенка, заполнившая собой подобно яркой полной луне на ночном небосводе весь объектив, не оставив ни следа, ни полосочки от черноты ночи. И уже не нужно было, чтобы она еще раз специально взглянула на него: взмахни она второй раз ресницами, и вся перспектива предстоящей встречи мгновенно потеряла бы для него всякую ценность, ибо сама поставленная задача и была высшей ценностью, оказавшись в данный момент важнее всего на свете.

Дон Жуан не был соблазнителем. Он еще ни разу не соблазнил ни одной женщины. Правда, ему попадались такие, которые потом обвиняли его в этом. Но эти женщины либо лгали, либо, обезумев от счастья и горя, сами не понимали, что творят и что, собственно, хотели сказать на самом деле. С другой стороны, и Дон Жуана еще ни разу не соблазнила ни одна женщина. Возможно, случалось такое, что он позволял потенциальной соблазнительнице проявить свою волю, или что там ею двигало, но моментально давал ей понять, что о соблазне и речи не может быть и что он, мужчина, не олицетворяет собой ни соблазненного, ни соблазнителя. Он просто обладает властью. Но только его власть особого свойства.

Сам Дон Жуан испытывал некоторую робость перед этой властью. Вполне возможно, что прежде он был менее щепетилен в этом деле. Но со временем стал остерегаться и давно уже пугливо избегал проявлять эту власть. Он не стесняясь рассказывал мне об этом, и в его голосе не проскальзывали ни гордость, ни тщеславие, он, пожалуй, лишь как бы между прочим констатировал, что те женщины, о которых идет речь и вокруг которых закручивались разные истории, во всяком случае, в течение этой недели, признавали в нем, пусть и не с первого момента встречи, скорее чуть позже, успев немного узнать его, своего господина. Другие мужчины были и будут для женщин теми, кем они были и что представляли собой, а его, Дон Жуана, те же женщины рассматривали, да-да, рассматривали как своего господина, единственного и на веки вечные данного им (но не «повелителя»). И как на такового они возлагали на него надежды, смотрели почти («почти») как на своего спасителя. Спасителя от кого? Просто спасителя. Да и от кого или от чего их нужно было спасать? А ни от чего, просто спасать, и все тут. Или, может, так увезти их, этих женщин, отсюда, оттуда и вообще отовсюду.

Сила и власть Дон Жуана исходила от его глаз. Не было надобности объяснять мне, что речь не шла о каких-то заготовленных или отрепетированных взглядах. Он никогда не стремился и не замышлял ничего подобного. И тем не менее он заранее знал о своей власти или влиянии, заявленном в тот момент, когда он обратил взгляд, нет, положил глаз на женщину, и потому он никогда не делал этого властно, а скорее даже боязливо. Ту его манеру поведения, когда он старательно и долго, как только возможно, избегал направить на женщину откровенный взгляд, можно было бы принять за его робость и даже трусость, и это было, рассказывал он мне, и в самом деле чем-то похожим на робость, но только не на трусость! Его открытый взгляд, направленный на женщину, означал: отступления не будет, пути назад нет, окончательно и бесповоротно, причем для них обоих, и это будет гораздо больше, чем всего лишь один миг или одна ночь.

Некий философ классифицировал желание Дон Жуана быть непременно замеченным женщиной как непреодолимую страсть и даже как вожделенную с незапамятных времен потребность «побеждать». Но та история, как он сам мне ее рассказывал, не имела ничего общего ни с победой, ни с вожделением, по крайней мере с его стороны. Все было скорее наоборот: своим взглядом, но никак не своим видом, ничем не обращавшим на него, Дон Жуана, внимание, он высвобождал желание женщины. Это был взгляд, охватывавший большее и вбиравший в себя еще и кое-что другое, не только ее одну: Дон Жуан смотрел вдаль, поверх женщины, оставляя ее как бы без внимания, но именно это и подсказывало ей, что он смотрит все же именно на нее своим оценивающим взглядом, и взгляд этот полон намерений и желаний к действию. Всё, хватит играть походкой на улице, стоять на тротуарах на публику или сидеть в позе на автобусной остановке: наконец-то дело принимает серьезный оборот и может вылиться во что-то стоящее, и она восприняла и ощутила это как великое освобождение.

Эта женщина, под взглядом Дон Жуана и поверх нее на зал и окружение вокруг, осознала в тот момент свое одиночество, а также и то, что вот сейчас, сию же минуту, она положит этому конец. (Всю эту неделю ему встречались на пути исключительно только такого типа одинокие женщины.) Осознание одиночества равносильно энергии желания, страстного и непреложного. И это выразилось у женщины как немое, но мощное требование, как поистине «победный» вызов; что у мужчины, тоже одинокого, определенно не дало бы такого эффекта. Кроме того, женщина, бросив вызов, несказанно похорошела, хотя и до того была красавицей, но стала еще краше, дальше, что называется, просто некуда, тогда как если бы дело приняло тот же оборот в случае с мужчиной…

Дон Жуан оставил открытым, чем закончился эпизод с невестой из кавказской деревни. Да я и не хотел знать никаких подробностей, уж во всяком случае, самых примитивных. Конец этой истории был для меня ясен с его первых слов. В своей обычной манере он поведал, особенно с момента, как сам стал действующим лицом, о своих активных шагах главным образом в форме отрицания или очень коротко, быстро перескакивая с одного на другое, как говорят обычно о том, о чем и говорить-то не стоит. Для него достаточно было сказать, что после того, как он постоял в дверях, он не подошел к молодой женщине. Но и не проигнорировал ее или что-нибудь такое в этом роде. И не остались они вдвоем в соседнем помещении, и не исчезли неизвестно куда, покинув свадьбу. И даже не обмолвились друг с другом ни единым словом: ни «Идем!», ни «Сейчас!», ни «Пора!». И хотя они без всякого стыда и страха были все время вместе, как только могут быть вместе двое — открыто, средь бела дня и среди приглашенных на свадьбу гостей, — никто не обратил на них внимания, не говоря уже о том, что никто ничего не заметил и не увидел; ими завладел тот другой отсчет времени, как это случается с теми, кто сливается в своих чувствах воедино. И, как это обычно и бывает, их время вступило в свои права и сделало возможным, что они стали невидимыми для других, словно проносящиеся мимо в танце пары, за которыми человеческий глаз не успевает, с одной стороны, уследить, а с другой — упускает в силу своей медлительности из виду, что вращаются они в своем порыве уже как единое целое.