Боярыня (СИ) - Брэйн Даниэль

— Позже приду, — оповестила меня Наталья и тоже вышла. Я лежала, слушая звуки дома и улицы.

Низкий вой ветра в трубах и воздуховодах. Трещит печка — совсем тихо, но очень недалеко. И жарко. Я протянула руку, стянула с себя одеяло. Хотелось поправить подушку, но я не могла и лишь поерзала, устраиваясь удобнее.

Опочивальня была немаленькой. Повернув голову, я рассмотрела вдоль стены, помимо лавок, теперь пустых, несколько сундуков. На одном из них что-то лежало — наверное, мое платье. Свечи застыли, никто не тревожил воздух в комнате, но я вдруг ощутила, что я не одна.

Вместо фигурки богини мне нужно было просить нож?..

Шевеление донеслось с другой стороны, я резко повернула голову, и движение напомнило мне, что это неосмотрительно, но мне на боль в затылке было сейчас плевать — там, где слышалось чье-то присутствие, была печь, огромная изразцовая печь; уже почти прогоревшие, хрустели покрытые оранжевой россыпью огоньков поленья, и темная тень ступила на приставленную к стене лестницу.

Крикнуть я не успела.

— Полно, матушка, я это, Марья, — раздался скрипучий старческий голос, и я испытала невероятное облегчение, пусть преждевременное: любая старуха со мной, беременной, справится без труда. — Поди, Наталья-то ругаться будет, ежели я тебя оставлю, а сама на печи буду. Ох, старость не радость-то…

Старуха слезла, проковыляла до подсвечника, взяла одну из свечей, но близко ко мне не подошла, села на лавках. Свет падал на ее лицо — совсем как сморщенное яблочко.

— Лежи, лежи, матушка, я, чай, получше Натальи-то тебе подсобить смогу, — сказала Марья. — Сколько уж я приняла чад, одним Пятерым ведомо.

— А сама не знаешь? — улыбнулась я.

— Откель, матушка? Грамоте меня разве кто учил? — Марья вытянула вперед руку, растопырила пальцы. — Вона, больше, чем пальцев. А насколько, не скажу.

— Ты повитуха, — уверенно сказала я — и ошиблась. А потом подумала — знает ли Марья, что произошло с моим мужем?

— И повитуха, — кивнула она. — Стара я стала. А как молода была, и принимала, и кормила. Вона, теперь Наталья вместо меня. А у меня уж ни молока, ни мощи. Но ты, матушка, не бойся. Ножки поверху — значит, все хорошо будет. Готовься да Милостивой молись.

Едва ли не впервые я осознала, что скоро мне предстоит рожать. Несколько часов, а может, и дней невероятных мук с неизвестным исходом. Ни врачей, ни лекарств, одна лишь… воля Пятерых и умение повитухи.

Наталья, выходит, кормилица. Она здесь специально для того, чтобы выкормить моего ребенка. А где ее малыш?..

— Я готова, — спокойно сказала я. У меня разве есть выбор? — Страшно только.

Марья зашевелилась. Губы ее шевелились тоже, словно она собиралась сказать мне нечто скверное.

— Страшно, — повторила она наконец. — Я говорила боярину-батюшке Пелагею отослать, пока ты в тяжести, а он меня рази из старости, да что обеих боярышень кормила, плетьми высечь не повелел… Не то думаешь, матушка моя, ты на доброту Милостивой уповай. Родится младенчик крепенький да здоровый. Срок-то у тебя хороший, не то что у боярыни Настасьи был.

Она меня запутала и запугала всерьез.

— Ты про мать Пелагеи и Анны?

— А про нее. Вона, двоих-то в срок не доносила. А кто доносит? А хоть выжили обе! — проворчала Марья. — А бабка повивальная пришла, я уж не справлялась да с ног валилась. Да и отослали меня. Вот бабка та ножки Пелагее и поломала, у меня бы рука не поднялась. А боярыня-матушка разродилась да к вечеру и отошла, истекла кровью. Три дня мучилась зоренька наша…

Я положила руку на живот, чувствуя, как разом захолодели пальцы. Наорать на старуху за ужасы или поблагодарить, что хоть в чем-то она меня просветила?

Мать Пелагеи и Анны несколько дней не могла родить, возможно, близняшки застряли в родовых путях. И чтобы хоть как-то спасти — попытаться — и мать, и детей, повитуха сломала одной из девочек ножки. Вот почему Пелагея не ходит — боже мой.

Старые добрые времена. Если ты прожил день, ты счастливчик.

Я попыталась собрать во рту остатки слюны и, отчаявшись дождаться от Натальи воды, попросила:

— Пить мне принеси.

Быть может, прежней мне и в голову не пришло гонять по дому старую женщину, но сейчас все мысли мои были обо мне как о будущей матери. Я не знала, навредит ли ребенку то, что меня уже столько времени мучает жажда, но предпочитала не рисковать. Обезвоживание — штука опасная.

— Обожди, матушка, сейчас будет.

Старуха вышла, и почти сразу же снова открылась дверь. Наталья подошла ко мне с большой глиняной кружкой, и я скривилась: это Марья напомнила ей или Наталья сама вспомнила о моей просьбе?

— Пей, матушка. Дай помогу.

Пила я с жадностью, казалось, что и этой огромной кружки мне будет мало, но я даже допить не смогла. Вот еще одно преимущество того, что я в снежном краю, вода очень чистая, морозная, свежая, пить ее можно без опасений. Дикий мир или нет, но у людей есть представление об элементарной гигиене: ни дерьмо по стенам не стекает, ни бодягу из гнилой воды вперемешку с паршивым вином не приходится хлебать.

— Ты кормилица, — сказала я, отводя руку Натальи. — Будешь кормить моего ребенка.

— Ай, а как же, матушка? — изумилась она. — Боярин-батюшка меня повелел среди всех баб отыскать. Самую крепкую да молочную. Ты не сомневайся, молока у меня много.

В доказательство она продемонстрировала мне крупную грудь, приподняв ее свободной рукой. Даже свободный сарафан не помешал мне убедиться, что — да, Наталья выкормит пятерых, если… если у нее достаточно молока. Размер не главное… но я ее разочаровывать не стала.

— А где твой ребенок?

— Где ему быть? — Наталья пожала плечами, отнесла кружку на лавки и там же стала разоблачаться, но не полностью: сняла только обувь — обычные лапти, головной убор и сарафан, оставшись в одной рубахе. — Пока кормлю, а как ты разродишься, так и отошлют его в село…

Она говорила вроде бы равнодушно, даже весело, но я различила в голосе тревогу и тоску.

— Первый ребенок у тебя?

— Живой — первый.

Вот так. И отчего умерли ее другие дети — кто знает.

— А много было всего?

— Двое до него. Ай, матушка, — Наталья села, вытащила откуда-то гребень, начала расплетать косу. Волосы у нее были длинные — ниже талии, и густые. Странные нравы: девицы с непокрытой головой, замужние и вдовы — с покрытой. В чем смысл? — Так вон я и кормила, почитай, скольких? Дитя-то у меня нет, а молоко есть! А бабы, что бабы, они и рады, что их от работы не отрывают… Спи, завтра день долгий.

Интересно, что она имела в виду? Что за день? Я просунула руку под одеяло… ребенок спит.

— И что ты будешь делать, когда отошлют ребенка? — спросила я. Да, пользуясь своим господским правом без малейшего зазрения совести. — Скучать будешь?

— Бабье ли то дело? — проворчала Наталья куда-то себе в рукав, потому что в этот момент добралась уже то ли до заколок, то ли до шпилек, и пыталась выпутать их из волос. — Еще рожу. Афонька-то на такие дела скорый…

— Мальчик у тебя, девочка? — не унималась я.

— Мальчик.

— Как назвали?

— Ай, матушка, кто называет до трех лет? Поди, еще дожил бы! Доживет, так и думать буду.

А вот об этом я не подумала. Внезапная детская смерть вызывала вопросы у специалистов и в мои времена. Кажется, ответов так и не было…

— Незачем его отсылать, — проговорила я, разглядывая пляшущие огоньки свечей в углу. — Места много. Где один, там и другой младенец будет. Пусть вместе с моим растет. Ты чего?

Наталья выпустила из рук косу и посмотрела на меня так странно, что я испугалась. За мыслепреступление, возможно, и казнят, а за намерение? Я не знаю, что здесь считается поводом для визита к палачу.

— Да как же? — Наталья облизала губы, моргнула, опустила взгляд — я не предполагала, что она на такую покорность способна. Больше всего в этот момент — с распущенными волосами, в белой рубахе — она напомнила мне персонаж старинных легенд, от которого не знаешь, чего ожидать. — Чтобы боярский младенец с холопом рос? Ты, матушка, поди, чудишь.